Избранное - Леонид Караханович Гурунц

Кто-то взял меня за руку и оттащил в сторону. Васак.

— Аисты вернулись, — только успел выдавить он, и засверкали пятки. Васак был не один, за ним неслась толпа ребятни, моих сверстников и помоложе.

Тропинка, по которой они бежали, полого поднималась вверх. И я знал, куда они бегут. Вон за тем бугром, у подножья высоких скал, затертый ими со всех сторон — небольшой омут, покрытый зеленой ряской. Сколько бы солнце ни палило его, сколько бы ни таскали крестьяне для полива этой зеленой мути, воды в омуте не убывало. Должно быть, сюда все-таки просачивалась свежая вода. Такое никудышное займище, а любителей поживиться здесь невпроворот. Прежде всего облюбовали его буйволы, великие любители всякой грязи. Собственно, буйволы не грязь любят, а воду, холодную, проточную, чтобы просвежиться, спасаться от летнего зноя, заодно от разной жалящей твари, от которой спасу нет бедным животным в жару. Но что поделаешь, если в Нгере прозрачная, проточная вода — это займище площадью не больше трех гумен, если их сложить вместе. Какой крохотный водоем, а сколько здесь обитает разной нечисти. От одних только концертов лягушек можно было оглохнуть. И этот ничем не примечательный, вонючий омут со стылой, застоявшейся жижицей с давних пор был прибежищем аистов, их родным домом. Они к нему и возвращались. Оказывается, им здесь такая пожива эта разномастная зеленая муть. Обидно даже. Такие гордые птицы, а кормятся нечистью. Я даже видел однажды, как аист, высоко закинув голову, с наслаждением глотал лягушку.

Прилетая к нам, аисты селились на скалах, выбирая для своих огромных гнезд копну сена на самых высоких кручах, как им и полагалось селиться, непостижимо высоко, красиво, а тут такая досада — всякая нечисть.

Но что бы там ни было — аисты. Аисты вернулись. И я бегу за Васаком.

— Эй, Васак, Арсен…

Это кричали нам вслед Сурен и Сержик. Сержик — это тот гахтакан, сирота из сгоревшей Шуши, которого усыновил отец Сурика, свистульных дел мастер Савад. Только теперь никто Сержика гахтаканом не называет. Какой он гахтакан! Он теперь наш, нгерец, роднее родного во всем Нгере.

— Эй-й! — отозвались мы.

— Аистов идете встречать?

— Аистов. А что?..

— Погодите! Мы тоже хотим.

— Идите. Места не куплены.

— Но у нас еще новость…

— Какая там еще новость? Все знаем наперед.

— А вот и не все! Вы не слышали, что Новруз-ами сказал…

— А что Новруз-ами сказал?

— Вот придем — скажем.

Мальчики, запыхавшись, подошли.

— Ну что Новруз-ами сказал? — нетерпеливо спросил Васак, который, как и я, умирал от любопытства. — Только смотри, без вранья!

Из-за аистов мы с Васаком не дождались всей церемонии примирения кровников, и Сурен мог сойти за оракула.

— Говори, Сурик, да помни — ничего от себя. Только то, что видел, что слышал.

Сурик боялся. Он, конечно, помнит, что сказал Новруз-ами. Но попробуй перескажи слово в слово, если Новруз-ами говорил по-азербайджански, который Сурик знает приблизительно, да еще чтобы без вранья. Тоже мне указчик — ничего от себя.

Отдышавшись, Сурен осторожно принялся пересказывать и тут же сбился, спутав все на свете.

— От себя ты дома бабушке расскажешь, ты скажи, что сказал Новруз-ами? Его словами.

— Его словами не могу. Я не толмач и не кудесник. Да и азербайджанский язык с пятого на десятое знаю.

— С пятого на десятое! А хвастал: знаю, что Новруз-ами сказал.

— Я знаю, что Новруз-ами говорил, но только по-армянски, — упрямо твердил Сурен. — Погодите малость, я все вспомню.

— Все жданки проели, хватит. Не знаешь, не хвастай.

— Вспомнил, — вдруг хлопнул себя по лбу Сурен, — вот что он сказал: «Спасибо, узунларцы, что вы меня больше не будете убивать. Но из Нгера я не уйду. Куда я пойду? У меня здесь дом стоит. Новый. Его поставили мне всем обществом».

Васак перебил его:

— Новруз-ами так и сказал: «Спасибо, что… вы меня больше не будете убивать»?

Сурен посмотрел на Сержика, Сержик на Сурена, и оба пожали плечами:

— Может, не теми словами, но смысл такой: он от нас не собирается уходить.

— Значит, и Азиз остается?

— А то нет?

— Слава богу! Одним партизаном больше.

— Э-эй…

Эхо разнеслось по горам.

— Э-э-эй, — ответил за всех Васак. — Кого еще несе-ет та-ам?..

— Азиза. А кого еще?..

— Чего тебе надо, Азиз?

— Куда это вы несетесь?

— Идем аистов встречать…

— Аистов? Подождите меня. Я тоже хочу аистов встречать.

— Иди, Азиз… Мы тебя ждем.

Через минуту Азиз догнал нас. На папахе гордо пылала красная партизанская лента.

Васак спросил почему-то заискивающе:

— Вы теперь нгерцы, да, Азиз?

— Нгерцы, — ответил гордо Азиз. — Не зря же мы в детстве волос закопали.

— Теперь аистов смотреть? — тем же заискивающим тоном спросил Васак.

— Ну да, как каждый нгерский мальчишка.

— Пошли, — распорядился Аво. — Пока мы тут будем из пустого в порожнее переливать, наши аисты нажрутся всякой всячины и помашут нам крыльями.

— Прикусил бы язычок, Аво, он у тебя с перцем, — посоветовал Васак. — Мы теперь больше тебе не подчиненные.

— Нда, — поспешно согласился Сурен, выразительно посмотрев на Аво.

— Ладно, ладно, чешите. Только не шумите больно. Чего доброго, перепугаете аистов, они подавятся лягушкой, — все же ввернул Аво.

Но мы и без его советов знали, что нам делать, чохом неслись по отлогому склону туда, где омут с затхлой водой и разной мошкарой, где аисты. А за нами ковылял запыхавшийся Аво, отвергнутый атаман, стараясь ни и чем не отстать от нас. Ах, как мне жаль Аво и больно за него!

А в небе над нами тепло и чисто. В нем высоко-высоко парит коршун. Такое впечатление, будто он подвешен на нитке. Он парил над нами и тогда, когда мы оказались у омута.

Стая лягушек, вспугнутая нашим нашествием, с бережка, где они грелись, плюхнулась в воду. Зеленоватая поверхность омута затрепетала, и коршун исчез. Исчезло в нем и чистое небо, без облаков.

Когда мы прибежали, аисты уже кружились над займищем, высматривая себе лужок, где бы присесть. Один из них, шумно рассекая воздух длинными крыльями, летел нам навстречу, как бы приветствуя нас. Я всмотрелся в стаю аистов и, кажется, узнал своего долгоносого жильца наших гор.

— Здравствуй, аист. В добрый час ты вернулся, к нам! — крикнул я ему.

*

Петухи еще не успели пропеть утреннюю зарю, как мать разбудила меня и Аво. Николай проснулся рано и уже переговаривался во дворе с Муханом. Только дед лежал на своей тахте как ни в чем не бывало, спокойно попыхивая трубкой.

Отпраздновав торжественно первую борозду, дед, казалось, потерял всякий интерес в земле.

— Да