Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Да я ж не умею…

— А кто умеет? В первый раз революцию делаем. Главное — иметь горячее сердце и чистые руки. Я так Дзержинскому и сказал, когда он меня в ЧК брал.

— В общем, Стась согласился. Но вы, Андрей Львович, нипочем не угадаете, кем впоследствии стал этот тупой латыш…

Однако автор «Полыньи счастья» не собирался ничего угадывать: в столовую вошла румяная Наталья Павловна и, мило щурясь, выискивала кого-то среди питающегося старческого многолюдья. Увидев Кокотова, она улыбнулась…

— Неплохое вино, — вежливо похвалила Обоярова и поставила едва пригубленный бокал на стол.

— С нежным ягодным послевкусием, — добавил Кокотов.

— Вы думаете? — она подняла на него печальные глаза.

— Так написано! — Андрей Львович ткнул пальцем в бумажку с русским разъяснением, приклеенную поверх французской этикетки.

— Да, пожалуй! — согласилась Наталья Павловна, облизнув губы. — А вы пили когда-нибудь гаражное вино?

— Гаражное? Нет, но слышал…

— Если все сложится удачно, мы с вами будем когда-нибудь сидеть на берегу моря и пить настоящее гаражное вино. Я вам не говорила, у нас с мужем две виллы — в Созополе и Симеизе. Одна достанется мне. Я вас обязательно приглашу, будем ночью купаться в море. Я люблю — обнаженной… Но вы можете в плавках. А знаете, о чем я сейчас подумала?

— О чем? — рассеянно уточнил автор «Беса наготы», снимая мысленно плавки.

— О том, что на обложки книги тоже надо нашлепывать такие стакеры, как на вино. Покупая книгу, необходимо знать, какое будет от нее послевкусие. Может, от этого послевкусия потом жить не захочется! Зачем тогда читать? Правда?

— Скорее уж тогда последумие или послечувствие… — весело отозвался Кокотов, мечтая, как будет плавать с голой Обояровой в искрящейся ночной воде.

— Хорошие слова! Особенно — «послечувствие». Сами придумали?

— Сам.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас!

— Мне так с вами интересно! — воскликнула она, оживляясь. — У вас сегодня хорошее настроение.

— Я удачно сходил к врачу. А вы почему такая грустная?

— А я неудачно сходила к адвокату.

— Расскажите! — Андрей Львович участливо накрыл ее руку ладонью. — Что с вами происходит, почему вы разводитесь?

— Чтобы понять, почему я рассталась с Лапузиным, надо рассказать о моем втором браке…

— Расскажите!

— Хорошо. Слушайте! Моим вторым супругом был…

— А я знаю!

— Ну и кто?

— Очень красивый мужчина.

— Ох вы и злопамятный!

— Так из-за чего вы расстались со вторым мужем? Разлюбили?

— Разлюбить нежно и незаметно, как гаснет тихий северный день, это же счастье! Нет, Андрей Львович, все гораздо проще: я его никогда не любила, я просто подарила ему себя.

— Зачем?

— Как вам сказать… Вадик был красив, молод, но главное его достоинство заключалось в том, что он страстно меня любил. Безумно! Жениться на мне стало смыслом его жизни. Он делал мне предложение раз в неделю, и, получив отказ, плакал, честное слово! А я в то время потеряла смысл жизни. Шпионки из меня, как вы знаете, не вышло. Муж предал. А переводить на английский весь этот перестроечный бред про общечеловеческие ценности было мерзко. Все-таки мой дед брал Перекоп.

— Тот, что купил вам квартиру?

— Нет, это другой дедушка, который работал сначала с Вавиловым, а потом с Лысенко. А тот, который Перекоп брал, дослужился до комкора и умер в Свирьлаге от туберкулеза.

— За что?

— За верность Сталину.

— А разве за это сажали?

— Еще как! Сколько сталинистов Ягода с Гамарником сгубили — страшное дело! И вот однажды я проснулась ночью и решила подарить свою никчемную жизнь тому, кому она нужна. В этом был хоть какой-то смысл. Когда, дождавшись еженедельного предложения руки и сердца, я вдруг согласилась, Вадик потерял от радости сознание.

— Наверное, вы имеете в виду — голову? — недоверчиво уточнил Кокотов.

— Нет, именно сознание. Он упал и расшиб затылок. Даже «скорую» вызывали. Что вы так на меня смотрите? Не верите?

— Нет, почему же…

— Не верите, я вижу! Вадик тоже долго не верил своему счастью. Это было так забавно!

— Что именно?

— Ну, например… Я говорила, что он из Свердловска?

— Нет. Значит, снова иногородний? — с неуместной ревностью заметил писатель.

— Увы, провинциалы — слабость москвичек из хороших семей. Так вот, переехав ко мне, Вадик обвешал всю квартиру моими фотографиями: Наташа смеющаяся, Наташа грустящая, Наташа задумчивая, Наташа сердитая, Наташа мечтающая… Даже в туалете висели снимки. Утром, проснувшись, я сразу натыкалась на его взгляд, полный нездешнего восторга. Если Вадик убегал на съемку, то оставлял записку с разными нежностями. В постели он был деликатен и осторожен, как начинающий сапер. Знаете, после моего бешеного каратиста-кокаиниста это забавляло: трогательно и смешно… Господи, ну зачем я вам все это рассказываю, зачем? — Наталья Павловна рывком освободила руку из-под кокотовской ладони.

— Но ведь вам хочется мне это рассказать!

— Да, почему-то хочется. Знаете, почти сразу после свадьбы я под любым предлогом отлынивала от физиологии. Вадик относился к моим отговоркам, капризам, усталостям с благоговейным пониманием, нисколько не обижаясь и не настаивая. У него была связь с лаборанткой Нелли, очень милой девушкой из Реутова. Меня это устраивало. Понимаете?

— Не понимаю! — признался автор «Заблудившихся в алькове».

— Как же вам объяснить? Я убедила себя в том, что после Дэна жажда плоти утолена навсегда и оставшуюся жизнь я проведу как монашка. Вы читали в детстве «Голову профессора Доуэля»?

— Читал. В шестом классе, кажется…

— Вы хорошо помните эту книгу?

— Вроде бы… Доуэль занимался трансплантацией: брал у больных головы и пришивал к здоровым телам…

— Правильно! А пока не было донорского тела, голова жила на подставке — к ней тянулись специальные кровеносные и кислородные трубочки…

— А потом завистливый ассистент решил присвоить славу профессора, — подхватил писатель, — усыпил, отрезал голову — и Доуэль очнулся без тела, на подставке с трубочками. Так, кажется?

— Примерно. Знаете, когда я увидела вас с ней у гипсового трубача, а потом плакала в стогу. — Бывшая пионерка неловко взглянула на Кокотова. — И я впервые подумала, как замечательно быть головой профессора Доуэля и никогда больше не испытывать постыдного зова плоти, не зависеть от мужской взаимности… Просто мыслить и жить! Рядом с Вадиком я ощутила себя именно такой головой без требовательного тела. И все бы ничего, но он оказался патологически жадным! Он даже кошелек вынимал из кармана с такой мукой на лице, словно отрезал от себя кусок мяса, чтобы скормить прожорливой птице. А я зарабатывала, между прочим, больше, и деньги клала в супницу… Вообразите, Андрей Львович, он открывал крышку, пересчитывал и добавлял ровно столько же — копейка в копейку! Если я покупала себе мороженое, Вадик тут же отбирал у меня и откусывал ровно половину…