Последний час рыцарей - Нанами Шионо

Но даже после подобного отчета венецианское правительство не преминуло наградить Барбаро за все его достижения. Вскоре он получил пост (по важности второй после дожа) руководителя собора Сан-Марко.

Уполномоченные послы не должны были по возвращении отчитываться перед сенатом. Как было сказано ранее, в 1572 году коллега Барбаро, Джованни Соланцо, сменил погибшего Барбариго, став адмиралом венецианского флота. Четырьмя годами позже он руководил разведывательной эскадрой в Средиземноморье. Тогда же его корабли вступили в схватку с судами, принадлежавшими мальтийскому рыцарскому ордену Святого Иоанна. Во время военных действий Соланцо был убит. Дело в том, что после заключения мира между Венецией и Турцией орден настолько ополчился против республики, что стал нападать на республиканские корабли, будто они принадлежали неверным османам.

Улудж-Али дожил до семидесяти пяти лет. В 1595 году он скончался в своей постели в Константинополе. В моем сборнике «Любовные хроники» есть один рассказ под названием «Изумрудное море», в котором описан эпизод из романтической жизни пирата Улудж-Али.

Еще во времена сражения при Лепанто ходили слухи о намерении испанского короля Филиппа II переманить Улудж-Али на свою сторону. И судя по всему, позже монарх предпринимал подобные попытки. Однако бывший христианин с юга Италии ни разу не предал турок, которые, в свою очередь, ценили его так высоко, что даже назначили великим адмиралом османского флота.

Все свое состояние Улудж-Али потратил на возведение прекрасной мечети в Константинополе, которой передал многие сокровища, а после спокойно умер во сне, до последнего вздоха оставаясь мусульманином. Говорят, при жизни он держал венецианский флот в постоянном страхе.

Венецианское правительство запретило семьям погибших при Лепанто носить траур. Столь великое событие должно было вызывать лишь радость, а не печаль. На улицах повсюду висели только праздничные флаги, не было ни одного черного. И дож с сановниками Венецианской республики нанесли визит дому Агостино Барбариго, чтобы отпраздновать победу, а не выражать соболезнования. Вдова погибшего, как и полагалось, не в трауре, достойно приняла гостей. Весь город, в том числе и особняк Барбариго, охватило ощущение триумфального восторга, подавлявшего боль от потери любимых.

Но в Венеции была одна женщина, которая более чем кто-либо погрузилась в траур — и душой, и разумом. Она не могла носить траурную одежду, так как официально никого не потеряла.

Она даже ни разу не появилась в церкви, где находился фамильный склеп Барбариго. Эта женщина знала, что там захоронен лишь локон волос Агостино. Но не в том была причина.

Она не хотела идти на его могилу, потому что этим приравняла бы его смерть к гибели остальных.

Буйные празднования за окном были для нее лишь шумом, никак не относящимся к ней. Она могла понять людей, испытывавших радость победы, но не имела сил разделить с ними эту радость.

Старая служанка знала, что женщина была слишком потрясена, чтобы плакать, когда одновременно стало известно об успехе при Лепанто и о смерти ее любимого. Оказалось возможным лишь поддержать ее заботой. Не имея никого, чтобы разделить с ним свое горе, Флора запрятала боль глубоко в сердце.

У нее оставалось кое-что из его вещей. Это не были предметы, специально подаренные им на память. В основном это вещи, которыми они пользовались в домике, который он снял для нее, — изысканные венецианские бокалы, стеклянный кувшин для вина, рубашки, скатерти и салфетки, украшенные легкими, словно облака, кружевами, другие мелочи в том же духе.

Узнав о его кончине, она в тот же день отправилась в тот домик и унесла с собой все эти вещи. После этого она больше никогда не появлялась в этом месте, снятом на его имя.

От него у нее осталось еще кое-что: как-то провожая ее домой прохладной ночью, он накинул на нее свой плащ. Это была обычная одежда венецианских мужчин того времени — черный шерстяной плащ с меховой подкладкой. И теперь, надевая его, она успокаивалась, будто укрываясь любовью Агостино.

Ее горе было невыразимо, но она не чувствовала себя одинокой. Если однажды мужчина всем сердцем полюбил женщину, она уже никогда не будет страдать от гнетущего одиночества. Ей было больно лишь оттого, что она не может вернуть любимого. И она готова была терпеливо переносить эту печаль — столько, сколько потребовалось бы.

Хотя она ни разу не посетила склеп Барбариго, Флора, как и прежде, ходила с сыном в церковь Сан-Заккариа, стараясь бывать там после обеда, когда не было народу. В храме она молилась за Агостино.

Однако Флора не молилась за упокой его души. Ведь он погиб с осознанием победы, а потому (она в этом не сомневалась) ушел из жизни умиротворенным.

В один из таких дней она, помолившись, вышла из церкви Сан-Заккариа и остановилась напротив типичной венецианской купели, стоявшей посреди площади. Светило убаюкивающее зимнее солнце, Флора далее не сразу осознала, что остановилась. Она закрыла глаза и слегка подняла голову к солнцу, как будто загорая.

Она почувствовала, как кто-то сзади нежно обнял ее.

Это был ее сын.

— Мама, он умер командиром в великой битве…

Она с изумлением посмотрела на него. Флора считала его всего лишь ребенком, но он смог понять, что творилось у нее в душе. Еще она удивилась, как высоко он ее обнял — мальчик определенно подрос за последний год или два. Голос его стал ниже и спокойнее.

Она не смогла сдержать улыбки. Прежде Флора воспринимала его ребенком, но теперь он стал достаточно взрослым, чтобы поддержать ее. И осознание это скорее было забавным, чем приятным.

Удивительно, как незаметно дети взрослеют. Он всегда бегал за ней, как щенок, — и вот скоро ему должно исполниться тринадцать. А через три года предстояло сделать выбор между освоением искусства навигации и торговли в качестве стрелка на торговом судне и учебой на юриста или медика в университете в Падуе. Через семь лет, когда ему исполнилось бы двадцать, юноше, как сыну венецианца, должны были предоставить место в республиканской ассамблее. Таким образом, в последующие семь или максимум десять лет он не мог обойтись без матери.

— Мама, давай как-нибудь съездим на Корфу.

Флора кивнула.

Она посмотрела на сына, который был уже выше ее.

«Возможно, это как раз я в нем нуждаюсь», — подумала Флора. Впервые с тех пор, как она узнала о несчастье, у нее на глаза навернулись слезы и потекли по щекам.

Они покинули территорию церкви. Флора купила цветок у женщины, постоянно стоявшей около храма с деревенскими цветами. Женщина сказала Флоре, что если она будет ухаживать за цветком, он буйно разрастется, а к весне даже придется пересаживать его в горшок побольше.

Даже если бы ее сын выбрал путь мореходца, можно было с уверенностью сказать, что его никогда не прельстила бы турецкая сабля.