"Абрамсы" в Химках. Книга 2. Позади Москва - Сергей Анисимов

Боевая машина пехоты М2 «Брэдли» оснащалась 25-миллиметровой нарезной автоматической пушкой М242 «Бушмастер» и спаренным с ней пулеметом М240 калибра 0,3 дюйма — бывшим бельгийским FN MAG. За каждую секунду два этих ствола с каждой машины выпускали столько снарядов и пуль, что исходные иллюзии толпы по поводу своей всесокрушающей мощи были развеяны в буквальном смысле этого слова. На дистанции в несколько десятков ярдов даже 10-граммовая пуля единого пулемета пробивала по несколько тел сразу, осколочный же снаряд «Бушмастера» мог разорвать человека на части. В течение нескольких невыносимо длинных мгновений все стволы защищающихся пехотинцев молотили с максимальной скорострельностью, а напирающая толпа, еще ничего не поняв, давила вперед, толкая уже мертвых, но еще стоящих на ногах людей на летящую в них смерть.

Техническая скорострельность «Бушмастера» в автоматическом режиме составляла около 200 выстрелов в минуту. На борту каждой боевой машины находилось 70 и 230 патронов к пушке в двух коробах-кранцах и еще 600 в укладке в глубине корпуса. Пулемет выдавал от 650 до 950 выстрелов в минуту, но питание устанавливаемых на «Брэдли» М240C осуществлялось из 200-патронных лент, что обеспечило именно пулеметам максимальную эффективность в сложившихся особых условиях боя. На несколько секунд возникло шаткое, текучее равновесие — через тела уже упавших с воем и криком лезли вперед все новые и новые люди, потому что до них еще не доходило, что сейчас будет уже с ними самими. Им казалось, что еще несколько мгновений ужаса, еще два десятка метров разбега — и все кончится: они доберутся до цели и удовлетворят свою ярость. Но пули и снаряды продолжали рвать ряды людей, сначала бегущих им навстречу, потом остановившихся, сбившихся в кучу, шатающихся и шарахающихся влево и вправо, вперед и назад почти на одном месте. Потом вся толпа разом побежала обратно — от смерти, продолжающей сечь и терзать ее. Команды «прекратить огонь» не действовали сразу: испытав свой собственный страх, люди за прицелами пулеметов и автоматических пушек позволяли себе дать еще одну или две лишние очереди. Пусть идущие уже в спины бегущих, но только одни и позволяющие обеспечить безопасность. Только одни и доходящие до людей, не понимающих иного языка.

— Они сами виноваты, — произнес мастер-сержант с таким чувством, что генерал-лейтенант Хэртлинг перенес взгляд на него. — Если бы они послушались, когда с ними еще разговаривали…

Первый лейтенант кивнул, а командующий силами миротворцев пожал плечами. Это была вторая фраза после «он мог представлять угрозу», которая все чаще и чаще встречалась и в рапортах, и в прямой речи его офицеров и солдат. «Он мог представлять угрозу», — в рапорте, написанном по поводу застреленного русского. Тот был в черной одежде — значит, возможно, террорист. Другой был полным, в велюровой набивной куртке, и солдат допустил, что под одеждой у него могут быть динамитные шашки, как случалось в Афганистане и Ираке. Это было и в Калининградской области, и под Смоленском, и в самом Смоленске, и под Ржевом, и под Владивостоком, и уже здесь, в Москве. «Было сочтено, что они могли представлять угрозу», — эти тащили куда-то здоровенные сумки, и не остановились на поданную команду. Другой случай, третий, десятый, сотый. Данные стекались в штаб Марка Хэртлинга из оперативных штабов сил безопасности, сформированных в «зонах урегулирования», в том числе оставшихся уже далеко позади. Общее руководство которыми пока тоже входило в список его обязанностей. И он, при всей своей критичности, не мог не заключить: все это было обоснованно. При всех перегибах, выливающихся иногда в трагедии, подобные московской — с ее полутора тысячами убитых и раненых прямо перед зрачками объективов, — это было неизбежным ответом на риск, который уже перестал быть теоретическим. Который вылился уже в реальные строчки потерь на страницах этих же и других рапортов. Капрал морской пехоты, убитый ударом заточки в спину на улице города Петропавловск-Камчатский. Рядовой первого класса, умерший в госпитале от последствий тяжелой черепно-мозговой травмы: колонну забросали половинками кирпичей и булыжниками прямо на центральной авеню города с невозможным названием Великие Луки. Еще один рядовой первого класса, разрыв печени и селезенки — фанатики стащили его с брони боевой машины, и отбить уже умирающего товарища пехотинцам 35-й пехотной (механизированной) дивизии удалось с очень большим трудом. Пусть взяв за это десяток жизней, но заплатив еще несколькими ранеными. Еще один капрал той же самой 35-й пехотной. Рядовой и старший рядовой польской 16-й механизированной дивизии. Пятеро рядовых, капрал, старший капрал, поручик… генерал бригады — 1-я механизированная. Рядовой и обер-ефрейтор — германская 1-я бронетанковая. Не в бою. На улицах и в домах городов и поселков. Город Пустошка. Город Гатчина. Город Химки. Город Красное Село. Город Москва. Город Арсеньев. Поселок Монино, поселок Красково, поселок Лучегорск… Единицы убитых и тяжело раненных вне открытого боя с проигрывающими войну вооруженными силами русских, они складывались уже не в десятки — их было уже много больше ста. Убит холодным оружием, убит картечным зарядом из гладкоствольного охотничьего ружья. Умер от ран в госпитале, причина смерти — политравма… забит палками. Убит ударом молотка, надо же… Сразу двое убитых — выстрелом из пистолета, оказавшегося наградным, раритетом еще со времени до Второй мировой войны — аж гражданская в Испании. Девяностопятилетний старик с палкой в руке — часовые у штаба не стали в него стрелять, потому что он шел очень медленно и что-то говорил им на плохом английском: свидетели не прислушались или не запомнили, что именно. Хэртлинг не был уверен, можно ли это, последнее, перенести в «основной» разряд убитых в бою. Тот и без того уже велик.

Да, список велик, хотя за все это, перечисленное выше, следовала кара. Иногда сразу, иногда отсроченно, иногда достававшаяся не тем. Они сами были виноваты. В том, что не отвернули, когда им приказали. В том, что не поняли команду, поданную на чужом языке или уже на их языке, фразой из разговорника, но неразборчиво. В том, что их сочли «представляющими угрозу», хотя иногда это обосновывалось всего лишь неправильным цветом и покроем одежды, или неправильным выражением лица, или не вовремя сказанной фразой. Оскорблением. Угрозой. Виноваты были или конкретные люди, или те, кто оказывался на пути пули. На пути идущей на полной скорости автоколонны. На пути прогресса.

Они сами были виноваты и в более широком, глобальном смысле. Если бы у них была нормальная страна с демократическим правительством, со сформировавшимся гражданским обществом, уважающим демократические политические институты, — все было бы иначе. Тогда, конечно же, никто не стал применять к ним силу. Но русские предпочли мировые ценности другому. Тирании, поддержке терроризма, беззастенчивым провокациям. Стремлению к установлению своей гегемонии в регионах, выскользнувших из-под их влияния после распада монструозного, гниющего заживо колосса — своего Советского Союза, ненавидимого всем миром. Оккупировавшего или распространившего свое построенное на крови и военной угрозе влияние на четверть мира. Теперь этому пришел конец — и они вновь были сами виноваты в том, что он, этот конец, оказался столь страшным. Но в долгосрочной перспективе, все это — все эти жертвы — были нужны для их же собственной пользы. Нужно быть максимально жестким и даже жестоким сейчас, чтобы мысль о возможной эффективности сопротивления была выбита из мозгов тупых славян с самого начала и навсегда.