Философский камень - Сергей Сартаков

А что случится через три года…

Способность связно говорить возвращалась к Куцеволову медленно. Давно уже были залечены, и очень удачно, переломы костей. На лице, правда, оставались глубокие, уродующие его шрамы, но хирурги обещали со временем кое-что подправить и здесь. А вот последствия тяжелейшего сотрясения мозга казались просто-таки необратимыми,

Валентина Георгиевна добилась того, что его положили в самую лучшую московскую больницу и отвели ему хотя и тесную — прежний чуланчик какой-то, — но отдельную палату, Наблюдали его самые именитые профессора. Она доставала для него редкие, дефицитные лекарства, приглашала авторитетнейших консультантов. По их предположениям, все шло хорошо. Только оставались полупарализованными правая рука к правая нога и никак не восстанавливалась полная ясность сознания. Трудно, косноязычно выговаривал он слова, почти не связывая их между собою.

— Но это все пройдет или не пройдет? — требовательно допытывалась у светил медицины Валентина Георгиевна. — Он станет вновь ходить, говорить, станет нормальным человеком? Скажите мне просто, без ваших ученых мудрствований.

— Наш пациент обладает удивительной жизненной силой, — отвечали ей. — Другой бы человек его сложения вообще не. выдержал столь сильного сотрясения и очень значительной кровопотери. Он отлично перенес и первый момент контузии и последующие, обычно трагически кончающиеся осложнения. Все это теперь позади. За жизнь товарища Петунина никаких опасений нет. Нельзя предсказать, когда именно, а ходить он будет. Будет и говорить с достаточной отчетливостью. То есть с течением времени он станет, чего так хочется вам и нам тоже, практически здоровым, нормальным человеком. Это можно предсказать почти с абсолютной уверенностью. Но… Извините, Валентина Георгиевна, медицина не всевластна. Нет полной убежденности в том, что в психике пациента не возникнет каких-либо стойких дефектов. И наиболее вероятный из них — выпадение памяти.

— Что это значит? — настаивала Валентина Георгиевна.

— В лучшем случае память ему будет отказывать в попытках вспомнить что-либо из событий, предшествовавших его контузии; в худшем случае он вообще станет очень забывчивым и несосредоточенным.

— Идиотом, хотите вы сказать?

— Не обостряйте, Валентина Георгиевна! Это уже сверхкрайний случай. Не будем сейчас даже касаться такой темы. Вы хотели самых простых определений. Пожалуйста. В деревнях мужики говорят: отшибло память. Но и с отшибленной памятью даже неграмотные живут и чувствуют себя великолепно. А в распоряжении интеллигентного человека есть множество вспомогательных средств. И самое простое — записная книжка. Но давайте же верить, Валентина Георгиевна, и во вполне благоприятный исход! Он тоже возможен. Главное — время. Время — самый великий врач.

Валентину Георгиевну это несколько успокоило. Занятая по горло служебными делами, она тем не менее наведывалась к Куцеволову на неделе по нескольку раз и с удовольствием отмечала, что сбываются действительно не самые дурные предсказания. Великий врач — Время — действовал уверенно, хотя и очень, очень неторопливо.

Тот день, когда Куцеволов посмотрел на Валентину Георгиевну довольно осмысленным взглядом и с запинкой произнес ее имя, наступил только через много месяцев.

Она ликовала: узнал! А связный, последовательный разговор пока еще не получался.

Валентина Георгиевна всегда приходила в палату в сопровождении лечащего врача, надеясь через него, как через переводчика, объясниться со своим любимым.

Иногда, уставшая на работе, нервничала, безуспешно стараясь вытянуть, услышать от Куцеволова какое-нибудь новое слово, кроме своего имени, и в отчаянии тут же, прямо при нем, восклицала: «Неужели память к Гринчику не вернется!»

А память и логическое мышление к Куцеволову вернулись значительно раньше, чем этого ожидали врачи и Валентина Георгиевна. Он в какой-то миг проясняющегося сознания уловил суть их надежд и ожиданий.

Потом, лежа в постели и, то уходя, словно проваливаясь в небытие, то возвращаясь оттуда в знакомые глазам больничные стены, он вяло соображал, как надо ему вести себя. Да-да, не подавать виду, что начинает понимать других и сам уже может сказать им хоть что-то в ответ; не подавать виду до тех пор, пока он не будет в состоянии полностью управлять ходом своих мыслей, до мелочей разбираться в обстановке.

Куцеволов не мог еще вспомнить всех подробностей последних дней перед встречей с Тимофеем и тем более самой этой встречи, ночной борьбы, но он безотчетно сохранил в себе то ощущение надвигающейся опасности, которое потом и привело его на рельсы.

Каждая неделя, проведенная в больнице, по крупицам прибавляла ему и здоровья вообще, и способности осмысленно воспринимать то, что говорилось возле его постели. Он понял: все хотят, чтобы память побыстрее и полностью вернулась к нему. Но для чего, помимо естественной человеческой заботы, это им нужно, сообразить не мог.

Приезжал Танутров, долго пытался получить внятный ответ на один для него самый важный вопрос: почему Бурмакин упорно называет его Куцеволовым?

Куцеволов смутно догадывался: перед ним следователь. Но кто он сам сейчас — пострадавший или и обвиняемый, — это оставалось в тумане. И он на все вопросы только отрицательно качал головой, делал знаки руками, бормотал заведомо невнятно: «Н-н п-п… м… ю».

По мере того как возвращались к нему жизненные силы, возвращался и животный страх. Единственно верным средством самозащиты он избрал молчание.

Позже, когда сознание у него просветлилось и стало очевидным, что приезжают, к нему доброжелатели, а Валюша по-прежнему души в нем не чает, Куцеволов снял со своих уст печать молчания. Заговорил с той ограниченной свободой, с какой позволял ему туго ворочающийся язык. И необходимость быть предельно осторожным.

Валентина Георгиевна с тревогой спрашивала:

— Гринчик, ну вспомни, вспомни хоть что-нибудь, что в тот день произошло? Как все это случилось? Как ты попал под поезд?

— Под поезд, Валюта? — удивленно спрашивал Куцеволов. — Разве? Не помню ничего.

— Тебя толкнул Бурмакин?

— Какой Бурмакин? Не знаю… Не помню.

— Так было надежнее. Риск должен быть исключен.

Тянуть и тянуть. Это пока наиболее верное.

Лечащий врач на него даже немного сердился:

— Григорий Васильевич! Да вы заставляйте и сами себя быть подвижнее, энергичнее! Объективные данные для этого, право же, есть. Сейчас ваше здоровье в вашей же власти.

Куцеволов смотрел на него ученически, с готовностью соглашался и продолжал свою осторожную тактику.

Большую тревогу вселило дошедшее до него через третьих лиц известие о том, что «убийца» Бурмакин выпущен на свободу под поручительство какого-то крупного комиссара и чуть ли даже не по решительному настоянию самого командарма Блюхера. Разговаривали в коридоре всеведущие нянечки, но расспрашивать их Куцеволов не посмел. Кто его знает, как потом эти же самые нянечки передадут врачам или Валюше его слова. Надо все слушать, мотать на ус и никакой активности не проявлять. Пока это самое лучшее.