Андрей Платонов - Алексей Варламов

«Секретарь Союза Советских Писателей А. А. Фадеев был ознакомлен с обвинительным материалом по делу моего несовершеннолетнего сына, Платона Андреевича Платонова, арестованного в конце апреля сего года (ордер на обыск № 2915 от 4.05.1938), и сообщил существо этого дела.

Тов. Фадеев сказал, что, по его впечатлению, дело моего сына идет к окончанию. Возможно поэтому, что участь моего сына близка к решению.

Я вновь обращаюсь к Вам с убедительной просьбой — облегчить участь моего сына. Я прошу освободить моего сына — под мое поручительство, под любые гарантии с моей стороны. Все условия, которые мне поставит НКВД в отношении воспитания сына, режима его содержания, места его жительства и т. п., я заранее принимаю и обещаю в точности их выполнять».

Это было написано 26 сентября 1938 года, когда Платонов еще не знал, что суд над сыном уже состоялся.

«Приговор военной коллегии Верховного Суда СССР от 23 сентября 1938 года.

Предварительным и судебным следствием установлено, что Платонов Платон Андреевич, 1922 г.р., является одним из руководителей антисоветской молодежной террористической и шпионско-вредительской организации, действовавшей в г. Москве. На почве морального и полового разложения Платонов П. А., вместе с другими участниками организации, ставил целью вести активную борьбу с Советской властью путем шпионажа, диверсий и террора и в целях изыскания средств для развертывания этой предательской работы пытался установить связь с германскими разведывательными органами.

Таким образом, установлена вина Платонова П. А. в совершении им преступлений, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 17-58-8 и 58–11 УК РСФСР.

Военная Коллегия приговорила: Платонова П. А. подвергнуть тюремному заключению сроком на 10 лет с поражением в политических правах на пять лет, конфискацией всего, лично ему принадлежащего имущества».

У нас нет данных, что имелось в виду под «моральным и половым разложением» Платона[65], хотя, как следует из приведенных выше воспоминаний его тетки, даже в свои пятнадцать лет мальчик пользовался у женщин успехом, и, возможно, именно эта благосклонность и спровоцировала строки в приговоре, да и сам Платон заявил о себе 9 июня 1938 года: «Я в 14 лет стал выпивать, курить и увлекаться женщинами». Известно также, что подельник Платона Игорь Архипов успел до своего расстрела признаться, что вел разговоры с Платоном «о советском искусстве и литературе и о том, как трудно писателям в советских условиях, обязанным казенной тематикой». Асам Платон показывал на следствии: «На меня повлияли процессы правых троцкистов. Я в нашей печати читал отзывы иностранной прессы и воспринял эти отзывы с антисоветской точки зрения. Повлияли на меня также аресты многих людей».

Говорилось это обвиняемыми искренне или под пытками либо угрозами, не скажет теперь никто, но вот вопрос: можно ли считать арест Платона хорошо продуманной и тщательно спланированной местью его отцу? При всем вероломстве тогдашнего времени едва ли НКВД специально изыскивал способ ударить писателя как можно больнее, и уж совсем наивно полагать, что за всем этим стоял лично Сталин. Да и самому Андрею Платонову казалось более вероятным иное развитие событий. Мария Александровна рассказывала И. Крамову, что, по мнению Платонова, это «Фадеев спас его от неминуемого ареста. Сын был арестован, и Платонову объяснили, что это сигнал, знак, что подбираются к нему, и он ждал, что придут. Не пришли. Фадеев, вероятно, спас — так думал Платонов».

Этого нельзя, разумеется, полностью исключать, но, судя по опубликованным материалам допросов Платона, никто из следователей — а их имена и телефоны содержат «Записные книжки» Платонова — не спрашивал мальчика об отце, никто не требовал давать на него ложных показаний, оговаривать, доносить, клеветать. Платона шантажировали тем, что если он не подпишет обвинения, то родители будут арестованы, однако это был обычный следовательский прием, и даже на издательской судьбе отца арест сына фактически не сказался (очевидно, что книга Платонова «Размышления читателя» была зарезана по другим причинам[66], и то же самое относится к неизданной биографии Николая Островского, которую Платонов написал для серии «ЖЗЛ»). Если не гоняться за призраками и не умножать числа сущностей сверх необходимого, следует признать, что история ареста Платона не была напрямую связана с личностью неудобного писателя, не была против него использована (или по крайней мере на сегодняшний день нет фактов, которые бы это доказывали), и в данном случае формула «сын за отца не в ответе» сработала с точностью до наоборот: отец не был в ответе за сына. Да только Платонову от этой перемены легче не было, и он с себя ответственности не снимал.

«Лицо Андрея Платоновича потемнело, стало обожженным от горя, — вспоминал Эмилий Миндлин. — На его жену Марию Александровну страшно было смотреть. Прекрасные черты исказились таким нечеловеческим страданием, что при встрече с ней глазам становилось больно.

Теперь Платонов все больше говорил о битве за освобождение Тоши. Он говорил по-прежнему тихим и ровным голосом, может быть, еще более тихим и ровным, чем прежде. Где и у кого они только не были! К кому только они не ходили с мольбами об освобождении из тюрьмы их единственного несовершеннолетнего и очень болезненного мальчика. Иногда рассказы Платонова о безнадежных хлопотах походили на бессвязный бред. Былая точность речи утратилась. А может быть, это потому так казалось, что то, о чем он рассказывал, скорее походило на бред, на неправдоподобно невозможные сцены из жизни нашего времени».

«Андрей Платонович никогда никуда не писал жалоб, не просил защиты, стоял твердо, несгибаемо, да и кому мог бы он жаловаться на Сталина? — словно возражал Гумилевский. — Падавшие на его голову несчастья Андрей Платонович сносил как-то безропотно, не повышая голоса, не отбиваясь, точно имел дело с землетрясением или, по крайней мере, с проливным дождем.

В те дни я часто навещал этот дом на Тверском бульваре с окнами на улицу. Я не слышал никогда, чтобы Андрей Платонович говорил громче обычного: его всегдашняя ровность граничила с застенчивостью».

«Я был свидетелем того, что Платонов срывался в застолье на истерику, на рыдания. Близким не надо было объяснять, что с ним», — вспоминал свое Виктор Боков, и в противоречиях мемуаристов нет ничего странного — неправдоподобнее выглядело бы единодушие.