Время банкетов - Венсан Робер

Сегодня мало кто помнит и этих авторов, и их произведения. Но они заслуживают отдельного разговора, поскольку их изображения последней ночи жирондистов помогают понять логику распространения мифа. И Дю Шателье, и Бартелеми, решительные противники реакционной политики, которую вели кабинеты Виллеля, а затем Полиньяка, принадлежали к тому же молодому либеральному поколению, что и Тьер, и, так же как и он, черпали в воспоминаниях прошлого гарантии и оправдания своего политического выбора. Однако после Минье и Тьера нужно было находить новые пути для описания или, вернее сказать, воскрешения событий и героев предшествующего поколения. Арман Дю Шателье избрал жанр «исторических сцен»: сначала он опубликовал «Смерть Людовика XVI», имевшую немалый успех, годом позже «Смерть жирондистов»; следом он намеревался выпустить «Смерть Дантона» и «Девятое термидора» и объединить все вместе под названием «Исторический театр Революции». Впрочем, театральными эти сочинения можно назвать лишь с большой оговоркой: если они так никогда и не были поставлены на сцене, то не только из‐за их сомнительных литературных достоинств и из‐за политических обстоятельств (цензура эпохи Реставрации никогда бы не разрешила поставить подобные пьесы на сцене), но и по причинам сугубам театральным: текст каждой пьесы слишком длинен, персонажи обрисованы дурно и вдобавок их слишком много (во второй пьесе выведены все депутаты-жирондисты, а также многие вожди монтаньяров, в том числе Робеспьер, Марат, Сен-Жюст, и десятки статистов: офицеры, национальные гвардейцы, санкюлоты, граждане, парижские женщины и парижские мальчишки). По сути дела, эти пьесы были во многих отношениях схожи с «историческими сценами» Людовика Вите, в особенности с первой, под названием «Баррикады» (1827), которая получила прекрасные отзывы критики и очень хорошо продавалась; для постановки она годилась столь же мало, но забылась не так скоро, поскольку автор входил в группу юных сотрудников газеты «Земной шар», а она, как известно, сыграла большую роль в становлении романтической драмы; для постановки же автор ее и не предназначал, он сочинил ее для чтения, индивидуального или коллективного. Что же касается Огюста Бартелеми, он находился в ту пору на вершине своей недолговечной славы благодаря сатирическим поэмам, написанным в соавторстве с Жозефом Мери: в 1826 году друзья напечатали «Виллелиаду», которая за один год выдержала 15 изданий, а после Июльской революции выпускали «Немезиду» — еженедельный памфлет, в котором без устали нападали на правительство Казимира Перье. Для «Двенадцати дней Революции» Бартелеми избрал форму благородную и явно более классическую, но, по правде говоря, не слишком жизнеспособную — эпическую поэму, написанную александрийским стихом… Как бы там ни было, в обоих случаях очевидно, что авторы стремились завоевать аудиторию более широкую, чем круг читателей Тьера: исторические сцены Дю Шателье, равно как и революционная эпопея Бартелеми, продавались по шесть франков за том. Следует добавить, что весной 1832 года популярность Бартелеми позволила издателю выпустить все двенадцать песен эпопеи отдельными выпусками по полтора франка каждый, а за такую цену их могли купить все или почти все[690].

Собирались ли оба автора просто-напросто сообщить публике в более доступной и живописной форме факты, установленные Тьером и Минье? Не совсем так. И Дю Шателье, и Бартелеми претендовали на звание настоящих историков. Последующее творчество первого из них доказывает, что именно в этом и состояло его призвание[691]; но уже в предисловии и в посвящении, предпосланных пьесе, он подчеркивает, что «отбирал факты строго и ответственно», и высказывает намерение защитить жирондистов не только от обвинений Буонарроти (которого называет по имени), но и от суровых упреков Тьера с его историческим фатализмом. Сам же Дю Шателье видит в жирондистах предшественников великих либеральных ораторов эпохи Реставрации[692]. Что же касается Бартелеми, политические убеждения которого были, кажется, весьма нестойкими, но который весной 1832 года был очень близок к республиканцам (сочувствуя участи жирондистов, он, однако, не осуждает монтаньяров), он стремится убедить читателей, что двенадцать песен поэмы — плод его собственных разысканий, что он основывается на старых газетах, которые изучал, пока отбывал заключение в тюрьме Сент-Пелажи, а не просто на исторических трудах. Если бы он ограничился только чтением историков, уверяет Бартелеми, «драматические описания, физические подробности, индивидуальные черты — все это бы от него ускользнуло». Следует также отметить наличие у эпопеи критического аппарата — предусмотрительность тем более замечательная, что тогдашние историки прибегали к ней далеко не всегда[693]: Бартелеми снабжает каждый из «дней» поэмы примечаниями, в которых дает отсылки к мемуарам, к газетам революционного времени, к просмотренным историческим трудам. Тем самым Бартелеми стремится подтвердить, что, как пишет он как раз относительно последней ночи жирондистов, «все детали поэмы строго историчны». Мы, разумеется, не обязаны принимать его слова на веру.

Зная о политических симпатиях двух авторов, мы не удивимся тому, что сцену последнего банкета они изображают по-разному, тем более что и жанровые условности в обоих случаях различны (Дю Шателье сочиняет псевдотеатральные исторические диалоги, Бартелеми — эпопею в стихах). У Дю Шателье банкету посвящена предпоследняя сцена, в которой читатель в последний раз слышит речи самих жирондистов: завершается пьеса сценой казни, которая описывается репликами очевидцев, наблюдающих за экзекуцией на площади Революции. Сцена банкета нарисована довольно неловко[694], портрет всей группы лишь набросан, поскольку за исключением Верньо, который показан как человек, не лишенный слабости и сомнений, автор дает слово только Буайе-Фонфреду и Дюко, трогательным своей юностью, присягнувшему епископу Фоше, пастору Лазурсу и, наконец, Жансонне, который произносит единственный тост («Граждане, за Республику и за департаменты! Пусть же наша кровь поможет французам проникнуться истинным чувством свободы! Все: Да здравствует Республика!»). Весь отрывок дышит очевидным историческим оптимизмом, как показывают последние слова, вложенные в уста Верньо: «Сейчас уже немало несчастных отдали жизнь за религиозную терпимость; другие пожертвуют собой ради терпимости и свободы политической. Нет, человеку не суждено прозябать в рабстве. Счастливы народы, имеющие своих мучеников! Счастливы люди, чье имя станет символом свободы!» Со своей стороны, Бартелеми в полутора сотнях строк, посвященных последнему вечеру в Консьержери, дает на мгновение слово лишь одному Верньо; тот прославляет мужество жирондистов, которые «как праздник, смерть встречали» и которые были принесены в жертву, поскольку народ, как объясняет поэт в предисловии, «искал спасения любой ценой и в ослеплении своем видел выход в одном лишь терроре». Он сравнивает осужденных с героическими гладиаторами, которым народ, однако, отказывает в помиловании, а последний банкет уподобляет «свободной трапезе римских исповедников»; разумеется, он вкладывает в уста Верньо знаменитое сравнение с «детьми Сатурна», рифмует комиции с проскрипциями, толкует об окровавленном жертвенном алтаре и называет палача «жертвоприносителем». Весь пассаж, как видим, очень сильно насыщен античными реминисценциями, по преимуществу римскими (исключая сравнение Верньо с молодым Александром), и по этой причине Бартелеми счел необходимым в примечаниях указать читателям, что «люди этой ужасной эпохи» (то есть эпохи революционной) не только с удовольствием украшали свои речи мифологическими сравнениями и «поэтическими образами, заимствованными у древних греков», но также и «подражали древним в способах жить и умирать». Две тирады или, точнее, назидания, которые в поэме вложены в уста Верньо, напоминают, что революционный долг предписывал жирондистам готовность к самопожертвованию, что без жертв нельзя добиться свободы (ибо нынешние борцы «возводят на костях и кровью умащают» здание нового мира ради того, чтобы потомки, «узрев, какой ценой оплачена свобода, наследие отцов хранили всем народом»), наконец, что они обязаны до самой последней минуты оставаться твердыми и едиными, если не желают опорочить свое дело и свою жизнь.