Главный финансист Третьего рейха. Признание старого лиса. 1923-1948 - Яльмар Шахт

В ее ходе прозвучало свидетельство Шпеера. Летом 1937 года он находился в горной резиденции Гитлера. Сидел на террасе и слушал через открытое окно, как мы с Гитлером спорили друг с другом. Шпеер видел, как я удаляюсь. Затем Гитлер вышел на террасу и сказал ему:

— Только что у нас с Шахтом был серьезный спор. Больше не могу работать с Шахтом. Он рушит все мои финансовые планы.

Это было совершенно справедливо. Я действительно рушил финансовые планы Гитлера, и по существенной причине. Я не желал, чтобы он готовился к агрессивной войне, и не собирался помогать ему в этом деле. Фактически я наложил эмбарго на использование тех средств Имперского банка, в которых был заинтересован Гитлер. Он был вынужден обращаться к крупным банкам, и легко представить его отношение ко мне. Легко представить для немца, но мне нужно было прояснить это для других. Поэтому в ответ на вопрос моего адвоката доктора Дикса я разъяснил:

— Если бы я сказал Гитлеру, что больше не дам ему денег потому, что он готовит войну, то уже не был бы здесь и не имел бы удовольствие вести столь ободряющий разговор с вами, господин адвокат. Мне пришлось бы консультироваться со священником, и это было бы одностороннее действо, поскольку я лежал бы молчаливо в могиле, пока священник произносил молитву за упокой.

В четверг, 2 мая, обсуждался вопрос о моей отставке с поста председателя Имперского банка. Обвинение утверждало, что я «исхитрился» добиться своего увольнения с простой и единственной целью освободиться от финансовой ответственности. Прокурор заявил, что меморандум, который я вручил Гитлеру и в результате которого трое из нас были уволены, не содержал никакого упоминания о нашем отказе выделить Гитлеру средства на военные цели. Напротив, мы основывали свой отказ в дальнейших кредитах техническими аргументами, такими как избыточный спрос на рынке капиталов, невозможность повысить налоги и т. п. Я объяснил суду, что в условиях Третьего рейха просто не существовало возможности сказать господину Гитлеру: я не дам вам денег на войну. Рассказал также судьям, как Гитлер, когда получил меморандум, воскликнул: «Это же мятеж!»

Затем я пустился в подробности:

— В 1937 году я попытался установить, на поддержку каких группировок можно положиться, чтобы свергнуть гитлеровский режим. Могу заметить только, что ученые сидели смирно и слушали наиболее абсурдные речи национал-социалистов без малейшей попытки возразить. Помню, как ведущие предприниматели покинули мою прихожую и устремились к Герингу, когда увидели, что я перестал что-то значить для делового мира. Короче говоря, опереться на эти группы было невозможно. Единственной надеждой оставались генералы, армия, тем более что можно было рассчитывать на оппозицию даже в преторианской гвардии СС.

В результате я сначала вышел на контакты с такими генералами, как Клюге, хотя бы для того, чтобы убедиться в существовании в армейских рядах людей, с которыми можно было поговорить откровенно. Я уже говорил об этом здесь и не хотел бы повторяться. Этот первый шаг позволил мне связаться в ходе войны с различными генералами.

Доктор Дикс спросил, что я делал вслед за началом войны.

— Всю войну я искал подходы к генералам, которые могли принести хоть какую-то пользу.

Тема дискуссии на заседании после полудня сосредоточилась вокруг того, что сказал обо мне Гитлер после событий 20 июля 1944 года. Шпеер знал точно, что он сказал. 22 июля Гитлер лично подписал ордер на мой арест. Делая это, он пребывал в состоянии ярости, и его замечания обо мне носили явно злобный характер. Ему серьезно мешали мои «негативные действия». Для него было бы лучше расстрелять меня до начала войны.

Когда я рассказывал, как снова и снова увещевал другие страны проводить экономическую политику, дающую немецкому народу шансы на выживание, но эти страны не внимали этим увещеваниям, русский генерал Руденко потерял терпение и воскликнул:

— Господин председатель! В течение двух дней мы выслушиваем длинные, утомительные заявления подсудимого Шахта. Я придерживаюсь мнения, что заявления, которые делает сейчас подсудимый Шахт, ни в коей мере не являются ответами на конкретные вопросы, относящиеся к обвинению против него, но являются просто словоблудием. Мне кажется, что это лишь затягивает процесс.

Председатель, однако, заявил, что суд не желает мне мешать в осуществлении моей защиты.

Доктор Дикс задал уместный вопрос:

— Почему вы не эмигрировали?

На это я ответил:

— Если бы это был вопрос моей личной судьбы, ничего не было бы легче. Но мои личные дела к этому не имели отношения. После того как я посвятил себя с 1923 года служению общему благу, передо мной стоял один вопрос — вопрос выживания моего народа и страны в целом. Во всей истории я не знаю эмигрантов — конечно, речь идет о добровольных эмигрантах, а не ссыльных, — которые были бы полезны для своей страны.

Доктор Дикс припас напоследок еще несколько слов. Он вернулся к теме иностранных дипломатов. Суть его высказываний заключалась в том, что для людей, подобных мне, имело большое значение, что весь мир был в наилучших отношениях с Гитлером, в то время как я был против него — даже официально — с 1938 года.

Разумеется, последовали бурные дебаты о том, какой вопрос должен, а какой не должен обсуждаться в суде. Председатель суда и мой адвокат сошлись на следующем: моему защитнику будет позволено спросить: «Как признание нацистского правительства другими странами повлияло на группу заговорщиков, с которой был связан подсудимый Шахт?»

Но американский обвинитель Джексон возражал против этого. Он заявил:

— Мы постепенно приближаемся к ситуации, которую нельзя терпеть в суде, и я совершенно не могу понять, каким образом может служить смягчающим обстоятельством в защите Шахта указание на то, что иностранные правительства поддерживали контакты с германским рейхом даже в период его деградации.

Он подытожил ситуацию правильно. Как показал итог суда, он действительно оказался в безвыходном положении.

Председатель объявил:

— Суд считает, что этот вопрос имеет значение.

Поэтому я подтвердил свое заявление о том, что иностранные государственные деятели и миссии поддерживали дружеские, даже сердечные отношения с Гитлером, в то время как я с ним уже поссорился.

Суд прервали на десять минут. Я понимал, что дело приобретет серьезный оборот, поскольку господин Джексон по возобновлении заседания начнет перекрестный допрос. Он добивался моего скальпа. Я не собирался с ним расставаться.

Чтобы понять причину использования методов главного американского обвинителя господина Джексона после десятиминутного перерыва, необходимо вспомнить международную политическую обстановку в 1946 году. Союзники выиграли войну. Они гордились этим, и справедливо, поскольку борьба была долгой и мучительной. К этому величайшему событию мировой истории примешивалось — по окончании войны — много мелких человеческих судеб. Кто именно выиграл эту войну? Как всегда, мировое общественное мнение по этому вопросу ориентировалось на имена крупных государственных деятелей и полководцев. Но имелось много незначительных личностей и «статистов», которые хотели сорвать листок с огромного лаврового венка, подвешенного над головами великих, чтобы и самим войти в историю. Американцы прежде всего путали временную славу с историческим бессмертием. Крупные американские газеты подавали Нюрнбергский трибунал как первостатейную новость. Они были очень высокого мнения о своем соотечественнике господине Джексоне. На время он воплощал в собственной персоне американскую общественность, которая хотела видеть повешенными «военных преступников». Воодушевленный такими настроениями, он продолжил свои атаки.