Заговор против Гитлера. Деятельность Сопротивления в Германии. 1939-1944 - Гарольд С. Дойч

Возникла ситуация, где лисья хитрость уже не действовала. Только прямой приказ мог заставить замолчать низшего по званию Роледера. Мюллера вновь вызвали в Берлин, где с ним на этот раз долго беседовал Донаньи; их беседа происходила в одном из общественных мест рядом с железнодорожным вокзалом. Донаньи показал Мюллеру доклад Ашера и те обвинения, которые Роледер выдвинул против Мюллера на основании этого доклада.

Необходимо, чтобы в досье по этому вопросу был документ, опровергающий подобные обвинения; также, подчеркнул Донаньи, некоторое время Мюллеру не следует появляться на Тирпиц–Уфер. Баварец отправился к своему другу, адвокату Максу Дорну, который был ему многим обязан, и в его офисе надиктовал Дорну ответ на все обвинения, который адвокат сам же напечатал на машинке, после чего этот документ был своевременно передан Канарису.

Канарис вызвал Роледера – это произошло спустя три дня после их последней встречи – и сказал ему, что, всесторонне изучив данный вопрос, он пришел к выводу, что его следует закрыть, а от Ашера избавиться. Полковник протестовал против этого, особо подчеркивая то, что Остер по–прежнему продолжает работать с Мюллером; Роледер и представить себе не мог, что Остер является организатором всего этого дела; он думал, что Мюллер предпринимал все по своей собственной инициативе. Так как адмирал продолжал настаивать на своем, Роледеру не оставалось ничего иного, как подчиниться.

Таким образом, непосредственная угроза миновала, а с ней и повод для Гитлера отомстить Ватикану, что он мог сделать в то время весьма эффективно, поскольку руки у него были тогда развязаны, как никогда до или после этого. 22 сентября 1944 года подчинявшиеся Кальтенбруннеру следователи СД, ведшие дело об «июльском заговоре», наткнулись в Цоссене на неприметный сейф, содержавший массу документов, хранившихся в личном архиве Донаньи, включая «доклад Х» и множество других подобных материалов, на основании которых можно было выдвинуть обвинения в серьезных государственных преступлениях. Однако подходящее время для удара по Ватикану уже прошло, было поздно как потребовать от Святого престола подробных объяснений, так и предпринять в его отношении какие–либо репрессивные меры. Четырьмя месяцами ранее Рим был уже занят союзными войсками, и обстановка была неподходящей как для каких–либо «карательных» мер в отношении Ватикана, так и для аналогичных действий по отношению к церкви внутри самой Германии.

Такова история ватиканских контактов 1939—1940 годов и их ближайших последствий. То, в каком свете Пий XII предстает в ходе этих событий, является практически беспрецедентным в истории папства; по крайней мере, подобные аналоги найти очень сложно. Он рискнул и проиграл. Однако на этот риск, как бы он ни был велик как для церкви, так и для него самого, он пошел ради самого великого дела – всеобщего мира. После того как союзники вошли в Рим в 1944 году, один английский официальный деятель сказал отцу Ляйберу: «В своих усилиях добиться мира Пий XII вышел за рамки возможного для папы».

Понтифик был по натуре сдержан и даже несколько стеснителен и застенчив. Всегда, когда это было возможно, он занимал примиряющую позицию, стараясь сдержать конфликт, что, в частности, видно из его высказываний в адрес германского посла во время новогоднего праздника 1940 года. Простое изучение сохранившихся документов времен его папства (Пий XII уничтожил лишь те, которые носили сугубо личный характер) не позволяет по справедливости оценить ту твердость, на которую он был способен и которую проявил, сталкиваясь с некоторыми проблемами в отношениях Ватикана с Третьим рейхом. Сохранившиеся документы не дают представления также и о том, какие чувства он лично испытывал в то судьбоносное время. Об этих чувствах можно судить лишь по тем замечаниям, которые он сделал, когда давал согласие отцу Ляйберу выступить в роли посредника между германской оппозицией и Англией, и особенно тогда, когда предпринял секретные шаги по предостережению Бельгии и Голландии, а также после 10 мая 1940 года, которые стали достоянием гласности. Когда рано утром он узнал о начале вторжения, он немедленно потребовал подготовить протест в связи с агрессией нацистов против нейтральных стран. Кардинал Маглионе подготовил соответствующее краткое заявление, которое он предложил напечатать за подписью папы в этот же вечер в «Обсерваторе Романо». Пий XII с ходу отверг это предложение, подчеркнув, что для сложившейся ситуации написанное заявление не подходит. Такую же точку зрения он вновь высказал, когда Маглионе подготовил проект письма папы, которое также должно было быть напечатано в ватиканском печатном органе. Было уже восемь вечера, и нужно было срочно принимать решение. И папа решился на более смелый и прямой шаг, написав послания с выражением симпатии всем трем подвергшимся агрессии государствам – Бельгии, Голландии и Люксембургу. Эти послания он написал сам и собственноручно напечатал их на своей пишущей машинке. Поскольку было уже поздно, он не стал дожидаться, когда под этими посланиями поставит свою подпись также и Маглионе, а подписался и за себя, и за него.

Каждое из трех посланий содержало не только выражение симпатии, но также и слова, означавшие резкую критику жестоких и неправедных деяний агрессора. Неизвестно, подтолкнули ли его к этому оппозиционные силы Берлина, или это была его собственная инициатива, но 13 мая 1940 года Муссолини предпринял откровенную попытку запугать папу. В ходе прощальной аудиенции папы с итальянским послом Дино Альфиери, покидавшим пост посла в Ватикане и отправлявшимся на работу послом Италии в Берлине, их беседа приняла серьезный и явно угрожающий тон. Посол заявил, что в этих трех телеграммах дуче увидел «повод для серьезного недовольства», расценив их как «выпад против его политики». Альфиери отметил, что в фашистских кругах наблюдаются напряженность, раздражение и взбудораженность, и там «даже не исключают того, что может произойти нечто очень серьезное». В ответ на эту откровенно бандитскую угрозу по отношению к Ватикану Пий XII спокойно заметил, что он не боится ни концлагеря, ни того, что может попасть в руки врагов. «Мы не испугались, когда на Нас впервые навели пистолет, – заверил он своего гостя, – и Мы не испугаемся и во второй раз». Есть ситуации, сказал он, когда папа просто не имеет права молчать. Альфиери нечего было на это ответить.

Контакты в Риме в том или ином виде продолжались вплоть до ареста Мюллера в апреле 1943 года. Однако это уже был лишь простой обмен мнениями между товарищами Мюллера по группе Остера, такими как Донаньи или Бонхоффер, и друзьями баварца в Вечном городе. Ватиканские контакты в действительном смысле этого слова завершились в январе 1940 года. Подтверждая это, отец Ляйбер всегда говорил, что «готов позволить себя сжечь», чтобы доказать, что это правда. В ходе общения они с папой больше никогда не касались этой темы.

Она была источником далеко не самых приятных воспоминаний для них обоих.

Хотя папа и был глубоко разочарован, он не таил обиды на оппозицию за то, что она способствовала появлению у него слишком завышенных ожиданий, которые не осуществились, а в результате и церковь, и он сам оказались перед лицом серьезной угрозы. Вероятно, этому способствовала целая серия в точности сбывшихся предостережений, которые направлялись ему лично, о чем можно судить из записки, написанной рукой Тардини, которая была обнаружена в архивах Ватикана в 1966 году. Будучи абсолютно не в курсе ватиканских контактов, Тардини обратил внимание папы 9 мая 1940 года на сообщение, переданное накануне американской сетью радиовещания Си–би–эс. В этом сообщении говорилось, что итальянская кронпринцесса после визита в Ватикан написала своей бельгийской подруге письмо, в котором предупредила ее о предстоящем вторжении. Когда Тардини спросил папу, может ли это сообщение быть верным, тот ответил утвердительно, подчеркнув, что информация получена от антинацистского источника и он уверен в ее точности, поскольку переданное ранее предупреждение относительно Скандинавии полностью сбылось[209].