Рожденные на улице Мопра - Евгений Васильевич Шишкин

Все три имени ей очень подходили: она была Александрой — прямая, стройная, с высоким лбом, с серьезным вдумчивым взглядом, с покоем на устах, когда крестила себя перстами. Она была Сашей — милая, улыбчивая, светлоокая… Она была Шурой — простая, открытая, в льняном платье с красной вышивкой крестиком, в шлепанцах, похожих на лапти…

— Да угощайтесь, пожалуйста! — сказала Шура.

Константин взял яблоко, поблагодарил с улыбкой.

— Райское яблоко…

— Ну и на здоровье! — сказала Саша.

Они вышли из храма, оборотившись к надвратной иконе, перекрестились.

— Позвольте и мне вам подарить… — сказал Константин. Словно каким-то чудом у него в кармане оказался маленького формата, в кожаном тиснёном переплете псалтырь. — Без молитвы православному — и мёд горек.

Он передал ей священную книжицу.

— А вас как величают? — спросила Александра, с почтением держа псалтырь в руке.

— Константином, — смутился он. — В миру Константином… Отец Георгий.

— Я не забуду вас, — сказала Саша, прижала псалтырь к груди, поклонилась. — До свидания.

— Храни вас Бог.

Теперь Александра-Саша-Шура была с Константином повсюду. Александра стояла с ним рядом на долгих литургиях, молилась, шептала священные строки, вторя песнопению иерея. Саша ласково и просто протягивала Константину руку, и они, как два школьника, держась за руки, шли по цветущему лугу, по благоухающему лесу, по золотистой от солнечных блесток реке… Шура вместе с ним собирала землянику, смеялась, отгоняла шмеля, — они по очереди с ней пили из крынки молоко, так что оно текло по щекам и подбородку.

Константин любил свою избранницу, непорочную и светлую, больше всего на свете, любил до исступления, до радостного сумасшествия от сбывшейся божественной мечты, — так нельзя любить девушку в обыкновенной жизни, — и ему казалось, что эта любовь уже оттуда, из райского предела. Сок от спелого, поднесенного ею аниса был сладок и не забываем.

…Константин глядел в безбрежную синь неба и там, в зыбком слюдянистом свете наваждения видел свою избранницу. Она шла к нему навстречу, гордая, величавая Александра. Она спешила к нему — сердечная, распахнутая Саша. Она со смехом неслась к нему — босая, озорная Шура.

— Наверное, это и есть высший покой и счастье? — спросил Константин вслух.

Он приподнял голову. Все так же безмятежно золотилась река. Жаворонок трезвонил в вышине. Пахло полевыми цветами и полынью. Но в самом вопросе, который нечаянно сорвался с его уст, имелась какая-то каверза или сомнение. Что-то несочетаемое. Покой и счастье? Счастье — бурно, искристо, бесшабашно. Покой раздумчив, даже сонлив. Может быть, это блаженство?

Константин поднялся с земли, взял корзину, куда собирал целебные травы, ягоды и пошел к лесу, который опушкой прижимался к яру.

В лесу еще пели птицы, не угомонились с утра. Роса почти повсюду высохла, спала. На светлой поляне, которую обследовал тысячи раз, Константин достал из кармана несколько семян подсолнуха, протянул руку. Тут же стремглав к нему подлетела синица, села на большой палец, клюнула, сорвала с ладони семечко и отлетела прочь. Другая суетливая синичка также бросилась к протянутой руке с семечками.

Константин жалел птиц. Бедным птахам приходилось целый день искать пропитание себе и своим птенцам. Но приручал их осторожно. Птица должна надеяться только на себя. Должна быть трудолюбива, расторопна. Прикормленная человеком птица, уж не говоря о птице в клетке — не естественна. При этой мысли Константин улыбнулся, вспомнил Алексея Ворончихина с его жаждой естественного состояния жизни… Потом мысли дотянулись до Феликса. О! Старик ворон, отцовский любимец. Зачем он отпустил его на волю?! Клетка отняла у Феликса не только свободу, она обленивела его, отучила от трудоусердия. Наверное, Феликс был обречен. Для птицы свобода, возможно, ценнее, чем для человека. Хотя и человек, и птица становятся человеком и птицей только на свободе, только в свободе, только в естественном состоянии. Господь не строил клеток…

Константин оборотился в сторону монастырского храма, помолился, вспоминая унесенную белой метелью мать и пропавшего без вести отца.

Солнце поднималось все выше и выше. Стоило поторапливаться. Солнечные лучи пожгут травы, которые собирал Константин. Нынче он охотился на редкую траву — молодильный корень, так называли ее в простонародье, так называл ее инок Никодим. С душистого целительного никодимового чая и открылась у Константина страсть к травам. Никодим дал ему первую науку в собирании трав: они состояли с ним в переписке и с нарочным или по почте отправляли друг другу разнотравье — и для чая, и для настоя, и для ванн, и для натираний, и для серьезного целительства.

В науке травяного врачевания, в познании силы зеленых настоев Константин уже многое постиг: многое вычитал из зелейника, выслушал у «старых людей», мудрых и сведущих, но главное — сам обрел долгим и кропотливым опытом рецепты из бесконечного знахарского мира.

— Вот она! Слава тебе, Господи! — воскликнул Константин, поймав взглядом скромные узенькие листочки молодильного корня.

Трава редкая, избирательно растущая, да и собирать ее надо всего лишь неделю в году, иначе перестоит, уйдет из нее редкий сок и сила.

— Слава тебе, Господи! — повторил Константин, перекрестился. — День-то какой благодатный!

Он представил, как будет бережно колдовать с травой, очищать ножичком корень, мельчить его, высушивать на противне. Листочки омоет колодезной водой и зальет спиртом, — выйдет чудо-натирание, от него кожа горит, мышцы и суставы сладко ноют, — хворь долой. А настойка корня снимает страх, убирает тяготу с сердца — человеку будто кислорода больше. Годы отступают. Недаром — молодильный корень!

Выучившись готовить разные снадобья, Константин меж тем осторожничал, никогда никому их не навязывал. Не приведи Бог навредить страждущему! Но ежели был в чем уверен, то рекомендовал с чистым сердцем. Постигая целительство травников, он теперь и на человека смотрел иначе, чем прежде. Он смотрел на человека и старался понять его заботу, угадать его боль — боль физическую и, возможно, душевную… угадать чаяния человека, его тревогу. Вольно или невольно люди открывались пред ним — иные обнажали и душу. А ведь он не стал даже иеромонахом, не вел службы, не причащал прихожан, не исповедовал. К православной иерархии, где каждая ступенька чрезвычайно значима, Константин не имел никаких притязаний. Тщеславие и карьеризм к нему никак не липли. Во всяком человеческом избранничестве он видел некий порок. Нет, Константин не осуждал других за рвение и церковные чины, но сам верил в один чин — раб Божий.

Ближние окрестности Константином были исхожены уже вдоль и поперек. Здешние леса — отлично ведомы. И все же тайн было повсюду множество неисчислимое. Всякая веточка, всякая букашка произведена Богом с