Жестокая любовь государя - Евгений Сухов

По-иному было сейчас. Изгнание — не белый хлеб. Хуже некуда — мыкаться неприкаянному от дома к дому, а выставленный в гостях каравай больше напоминает милостыню.

Явился дьяк Висковатый. На государя старался не смотреть, а когда поднимал на него глаза, то с ужасом отмечал, что череп у царя оголился.

— Пиши, дьяк, — произнес Иван Васильевич. Вместо трона государь сидел на табуретке, расшатанной настолько, что при каждом повороте мощного тела казалось, будто она в чем-то не соглашается с самодержцем. — «Бояре-государе, пишет вам человече, который своими скаредными делами просмердел хуже мертвеца. Который распутен настолько, что самая последняя из блудниц в сравнении с ним покажется ангелом. Пишет вам, бояре, гнуснейший из людей, у которого вместо деяний одни злодеяния, у которого не сыскать ни одной добродетели, а сам он состоит из одних пороков. Пишет вам гнуснейший из людей, который столько сгубил народу, что может уподобиться душегубцу-разбойнику. Все это, бояре, есть один человек, бывший государь ваш Иван Васильевич. Каюсь я перед всем православным миром за прегрешения свои, челом бью низко всему честному народу, а еще хочу, чтобы отпустили мне мои грехи, а иначе мне не жить. Затравит меня скорбь, словно зверя какого, а потом и вовсе со света сживет! А на том кланяюсь и милости вашей ищу!»

Гонец отбыл в Москву немедленно. Четырежды ямщик менял лошадей, а в пятом яме, уже перед самой Москвой, взять свежего коня не удалось — смотритель был пьян, и, махнув рукой, гонец поехал далее, не добудившись.

У городских ворот его никто не остановил — не оказалось привычного караула, не слышен грозный оклик. Так и проехал гонец в Кремль, с удивлением отмечая перемену. Бывало, пока до Кремлевского бугра доберешься, так с дюжину раз служивых людей повстречаешь, а сейчас, кроме татей, никого и не увидишь. У ворот в государев двор сани во множестве стояли, даже бояре шапки снимали, когда переступали великодержавные покои, а сейчас во дворе снегу намело столько, что не растопить его светилу до самого лета.

Постоял гонец перед государевыми палатами, посмотрел, как пострельцы балуются снежками, и повернул к палатам владыки.

Митрополит Афанасий допустил гонца к руке; выслушал его рассказ, а потом приговорил:

— Одной головой здесь не обойтись. Всем народом решать надо.

Москва словно вспомнила старый порядок, будто где-то жил он в закоулках души, дремал в крови каждого московита, и, когда ударил вечевой колокол, на митрополитов двор сошелся едва ли не весь город.

Здесь были епископы и чернь, тати и пустынники, девицы и старицы.

Вечевой колокол, как правило, не тревожили. Он напоминал о том времени, когда Москве было ближе новгородское своеволие, чем порядок великокняжеского правления. И если он, рассекая никольскую стужу, сумел проникнуть даже в самый маленький московский двор, значит, не умер еще в народе бунтарский дух.

— Братья мои! — произнес митрополит Афанасий, взойдя на высокую лестницу. — Горе нам великое за бесчестие наше. Слишком долго мы жили во грехе, распутстве и блуде, вот потому и покарал нас господь своей могучей десницей, лишил нас благодати божьей! Опечалился на нас царь-государь московский Иван Васильевич, напустил на нас всех великую опалу. И оттого смуту посеял в нашей душе, зародил сомнения в крепких и отнял надежду у слабых. Хочет уйти он с царствия и отречься от слуг своих, а спасение желает приобрести не в мирских заботах, а в служении господу. Только каково нам будет без господина нашего Ивана Васильевича? Просит московский государь у всех нас прощения, бьет челом перед всем миром, чтобы не держали на него злого лиха, чтоб молились за него, грешного.

Белый клобук спадал на широкие плечи святейшего и был похож на снег, выпавший поутру. Вот, казалось, растопит его исходящее от митрополита тепло, и он стечет веселыми ручейками по мантии. Но снег продолжал лежать на плечах махонькими сугробами.

— Как же мы без господина нашего будем? — вопрошали из толпы.

— Москва — двор государев, а мы при нем его слуги. Если повинны мы перед ним, так пойдем всем миром и откланяемся!

Поорут малость московиты, покричат друг на друга, а потом выправят решение. Всегда так было.

— Вот что, государи, я вам скажу, — выдыхал на мороз слова митрополит. — Более всех Иван Васильевич осерчал на бояр ближних, что смуту против него затеяли, со света изжить хотели. Вот поэтому он и уехал со своего двора вместе с женой и чадами.

Бояре на митрополичьем крыльце стояли рядком. Все здесь — Шуйские, Воротынские, Ухтомские…

— Нет в том нашей беды, — посмел возражать боярин Морозов, глава Сытного двора. — Черкешенка во всем виновата, вот она и мутит государя. Не нашей она породы, хоть и крещение приняла.

— Верно глаголет Михаил Морозов, — поддержал боярина Федор Шуйский. — Ей бы только на жеребце скакать по Москве. А наши бабы к этой лихости не приучены, они все больше рукоделием заняты.

Набат уже давно отзвонил, а народ ко двору митрополита все прибывал.

— Бояре, не по чести нам с вами рядиться, нам бы государя обратно на царствие вернуть. Как ушел он от нас, так порядка на московской земле не стало. Вотчину государеву всю испакостили, по Кремлю на конях всякий разъезжает, святым куполам поклоны не кладут. Девки пьяные по ночам визжат, тати на московских улочках режут друг дружку, а потом тайком без отпевания погребают. Смута пошла по Руси, — увещевал митрополит.

Здесь же стоял ростовский владыка и взирал на толпу. Среди прочих он заприметил Циклопа Гордея, который когда-то был у него послушником в Борисоглебском монастыре. Поначалу казалось, что в Гордее столько святого духа, что возвыситься может, — по пять часов кряду с колен не вставал; а только, видно, вызревало в нем порченое зерно, урожай от которого придется пожинать еще не один год. Ему бы тогда в капище[71]кланяться, а он в божий храм пошел и так возвысился, злодей, что самого царя по плечу похлопать может. Кто знает, быть может, уход государя с Москвы был его сатанинским промыслом!

— Покаяться нужно перед государем, пусть простит он нас, грешных, а тогда и божий суд нас помилует! — поддержал митрополита ростовский владыка. — Как бы зрячи мы ни были, а только без царя мы во тьме плутаем. Как бы велико стадо ни было, а только пастух нужен для того, чтобы не только стадо на сытный луг вывести, но еще затем, чтобы накормить плетью нерадивого. Даже у татей старшой имеется, а мы же всегда царям служили!

— Пусть государь откажется от черкешенки! — раздался из толпы голос. — Вот тогда и поклониться ему не грех.

Ровный строй бояр нарушил Морозов — вышел вперед на шаг, приосанился. Дородности боярину не занимать — закрыл собой сразу трех мужей.

— Нам без государя нельзя. И чем крепче будет государь, тем лучше! Порой к нам разум через плеть доходит. И чем пуще государь нас на ум наставляет, тем больше от того нам прибытку. Только как же мы можем служить государю, который опалился на нас почем зря и слушать не желает, будто бы мы не слуги его, а злодеи какие-то!