Скиппи умирает - Пол Мюррей

Звучит орган, и мальчики как один поднимаются: хор под руководством Тирнана Марша начинает петь псалом, которым открываются все сибрукские церемонии: “Вот я, Господи”. Пока хор поет, Говард бегло оглядывает ряды юных лиц: они нарочито смотрят вперед, напрягая все мускулы, чтобы ничем не выдать своих чувств; но псалом так красив и голоса хористов так сладостны, что постепенно стройные ряды начинают ломаться, глаза учеников краснеют, головы низко опускаются. Говард видит, как по щекам Тома Роша бегут слезы. Он потрясен: это все равно что ребенку увидеть плачущим собственного отца. Посмотрев в сторону, он встречается взглядом с отцом Грином. Он поспешно склоняет голову, и они снова усаживаются.

Отец Фоули произносит слова мессы, слишком близко поднеся губы к микрофону: динамики шипят с каждым взрывным звуком, так что ребята морщатся.

— Сколь знаменательно, — говорит он в проповеди, встряхивая своими знаменитыми золотистыми кудрями, — что короткая жизнь Дэниела оборвалась в кафе, где продают пончики. Ведь в некотором смысле весь наш современный образ жизни можно сравнить с этими пончиками. С суррогатной пищей, которая приносит лишь временное насыщение, дает “быстрый результат”, но имеет в своей центре дырку, пустоту. Разве нельзя это уподобить форме любого общества, которое утратило связь с Богом? У себя в Сибрукском колледже мы силимся заполнить эту пустоту традицией, духовным воспитанием, здоровыми уличными играми и любовью. Сегодня табель успеваемости, который выдал нам Господь, говорит о том, что нужно усилить свои старания. Дэниел теперь воссоединился с Ним. Но ради остальных мальчиков, ради самих себя, мы должны стать более внимательными, более бдительными и выступить против сил тьмы во всех тех прельстительных обличьях, под которыми эти силы научили прятаться…

После богослужения на ступеньках толпу поджидает фотограф. Как только двери раскрываются, он подскакивает и занимает удобную позу, но не успевает он щелкнуть затвором, как к нему молниеносно приближается Том Рош. Фотограф приподнимается, размахивает руками, отстаивая свое мнение; Том не слушает его, продолжает оттеснять его назад, пока наконец фотограф не теряет равновесия и не скатывается вниз по ступенькам. Автоматор примирительно кладет руку на плечо Тома, но фотограф уже уносит ноги, горько сетуя на цензуру.

Когда все возвращаются с кладбища, в школе подают угощение. Девочек из Сент-Бриджид опекунши уводят, но многие из второклассников приходят выпить жидкого чая, съесть черствых, пластмассовых на вкус бутербродов с ветчиной и сыром, которые разложены на длинном столе в зале Девы Марии. Худощавый мужчина в темном костюме, беседующий с одним из священников, — отец Джастера; у него изможденный, вымотанный вид, как будто последние семь дней его непрерывно крутили в барабане стиральной машины. К нему льнет его жена — она безжизненно цепляется за его руку, будто водоросль, даже не притворяясь, что слушает светский разговор священника. Говард ищет взглядом Фарли, раздумывая, сколько времени ему нужно пробыть здесь, прежде чем вежливо откланяться. И тут он слышит прямо над ухом чей-то голос: “А, Говард, вот вы где! Я хочу вас кое с кем познакомить”. И прежде чем он успевает возразить или смыться, Автоматор уже ведет его прямо к осиротелым родителям.

Они встречают нового собеседника без особого удовольствия; однако, услышав имя Говарда, отец Джастера меняется в лице: оно вдруг как бы раскрывается, в почти буквальном смысле, и он мгновенно становится моложе, напоминает чертами своего сына.

— Вы учитель истории, — говорит он.

— Верно. — Говард не знает, как ему реагировать на эту внезапную улыбку.

— Дэниел рассказывал о ваших уроках. Вы сейчас проходите Первую мировую войну.

— Да, да, — с благодарностью бормочет Говард, хватаясь за эти слова как за спасательный трос, потому что сам он нужные слова подобрать не в силах.

— Он мне рассказывал об этом совсем недавно. А кстати, вы знаете, его прадед по линии моей жены воевал на той войне, — я ведь верно говорю, дорогая?

Мать Джастера чуть растягивает губы, силясь изобразить улыбку; потом она дергает мужа за рукав, он наклоняется, и она шепчет что-то ему на ухо, заслоняясь ладонью. Он кивает, и она, улыбнувшись пошире и раскланявшись с Говардом и остальными, медленно уходит по коридору.

— Моя жена серьезно больна, — говорит ее муж, почти мимоходом; затем, более вдумчиво, он продолжает: — Да, так вот, его звали Моллой — Уильям Генри Моллой. Впрочем, он воевал в Галлиполи, а не на Западном фронте. Мне кажется, у Шинид до сих пор хранятся какие-то его бумаги, документы. Вам это было бы интересно? Если хотите, я поищу их для вас.

— Что ж… Только не хочется вас утруждать…

— Да нет, это вовсе не трудно… — Его собеседник на миг словно погружается в сон, проводит кончиком большого пальца по нижней губе, а потом снова как будто просыпается и продолжает, довольно словоохотливо: — Он не хотел, чтобы я кому-нибудь рассказывал о его маме. — Наверное, он вам ничего о ней не говорил, да?

Он поднимает запавшие глаза на Говарда, и до того с некоторым запозданием доходит, что они снова говорят о Джастере. Говард с усилием качает головой.

— Дети так скрытны в этом возрасте… Ну, да не мне вам об этом рассказывать. — Собеседник мягко улыбается Говарду. — А у вас есть дети?

— Пока нет, — отвечает Говард — и мысленно видит свой пустой дом, пол, заваленный коробками из-под пиццы и головоломками судоку.

— У них есть свои четкие представления о том, как и что нужно делать. — Отец погибшего мальчика снова улыбается своей странноватой рассеянной улыбкой. — Теперь-то я понимаю: конечно, мне не надо было его слушать. Мне нужно было попросить кого-то присмотреть за ним. Так, чтобы он не знал. А мне было как-то не до того. Понимаете, такая болезнь превращается в марафон: это бесконечные ожидания результатов анализов, ожидание очередного курса терапии. И где-то краешком сознания я, наверное, думал то же, что и он: может быть, если мы просто будем помалкивать, все это само собой рассеется. Я не думал о том, какому давлению подвергаю его, ведь ему со всем этим приходилось справляться самостоятельно. А теперь слишком поздно.

Он умолкает, берет ложечку, чтобы размешать чай, откладывает ее, так и не поднеся чашку к губам, а Говард тем временем силится найти хоть какие-то слова утешения.

— Мистер Костиган говорил мне, — снова заговаривает его собеседник, с решительным видом обращаясь к Говарду, — что вы пару раз беседовали с Дэниелом. Я хотел поблагодарить вас за это. Я рад, что здесь был хоть кто-то, к кому он мог обратиться за поддержкой.

— Я тоже рад.

Эти слова слетают с губ Говарда как слабый свист, словно рот у него онемел от новокаина, он подается вперед, чтобы пожать протянутую ему руку, а внутренне чувствует, как его собственное тело превращается в пепел. Потом он благодарно отходит в сторону, пропуская Тома, который подходит выразить соболезнования: его красивое лицо с заостренным подбородком выражает скорбь и сострадание.

Мать Джастера ждет на улице, в машине, и через несколько минут ее муж, еще раз поблагодарив преподавателей, идет к ней. А вскоре после этого буфетчики начинают убирать посуду.