Черепаший вальс - Катрин Панколь

Она развернула широкую и длинную белую рубашку с высоким воротом. Скрывает морщины на шее. Вынула иголки и картон, положила ее на кровать. Укололась иголкой и обнаружила, что капелька крови попала на дивное платье «Боттега Венета».

Она яростно выругалась. Как отстирать кровь со светлой хлопковой ткани? Нужно позвонить Кармен.

Анриетта вышла из метро на станции «Бюзенваль» и повернула направо, на улицу Виньоль. Остановилась, отдуваясь, перед старым домишком, где жила Керубина. Болели суставы и страшно воспалился седалищный нерв, было больно ходить, она даже прихрамывала. Она уже не в том возрасте, чтобы ездить на метро, спускаться и подниматься по лестницам, стоять в давке вплотную к незнакомым людям с вонючими подмышками. Она даже специально снимала шляпу и одевалась попроще, но все равно у нее создавалось впечатление, что ее все разглядывают. Словно они знали про деньги у нее в бюстгальтере. Она сжимала руки на груди, чтобы предотвратить нападение какого-нибудь черномазого грубияна, и всем своим видом показывала, что старушонка она вредная и нечего возле нее тереться. Иногда, заметив свое отражение в стекле вагона, она сама приходила в ужас. Она смеялась над собой, уткнув нос в надушенный шарф. Войти в метро она могла только облившись с ног до головы духами «Жики» от «Герлен». Это был единственный способ не сломаться. Ее никогда никто не трогал, и чем больше времени она проводила в метро, тем более раздражительной и злобной становилась.

Она начала долгий подъем по лестнице дома Керубины. От запаха гнилой капусты к горлу подкатывала тошнота. На каждой лестничной площадке приходилось делать передышку. Наконец она добралась до четвертого этажа. Пощупала лифчик, вздохнула. Как она любила их, эти денежки! Какие они приятные на ощупь! Они тихо, нежно шуршали, как птички, расправляющие перышки. Шестьсот евро — не фунт изюму! За какие-то иголки. Не шибко великий труд. А результатов что-то не видно. Сколько ни хожу под окнами у Марселя, что-то не вижу разбитого тела на мостовой. Я посылала запрос в полицию — безрезультатно. Не зафиксировано никаких самоубийств, никаких несчастных случаев. Таким манером мой банковский счет опустеет, денежки сольются в бездонную дыру, как грязная вода из ванной. Я уже шестой раз несу ей деньги. Шестью шесть — тридцать шесть, то есть три тысячи шестьсот евро псу под хвост. Это слишком! Сколько можно?!

Она заметила надпись у звонка. «Звоните, если вы несчастны». Я что, несчастная? Я — одна из тех убогих женщин, что готовы на все, лишь бы вернуть мужа? Да ни в коем случае! Я цвету и пахну, отлично себя чувствую в своем продуманном одиночестве и организовала весьма прибыльный бизнес, используя новый способ экономить деньги. Коплю, коплю, и никогда моя жизнь не была такой интересной. Обираю нищих, граблю, мошенничаю и умудряюсь жить, не тратя ни копейки. И в то же самое время я уже ухнула целое состояние на услуги этой жирной шарлатанки! Ну не глупо ли, дорогая Анриетта? Опомнись! Она всмотрелась в надпись и громко объявила:

— Ну и ладно, а я не буду звонить!

Развернулась и ушла.

Я, безусловно, заблуждалась, думала она на обратном пути, щупая купюры и всем существом внимая их сладостному шороху. Пускай Марсель с Жозианой милуются себе на здоровье, мне-то что за дело! Ведь я стала намного счастливей. Он оказал мне услугу, исчезнув из моей жизни. В ней появился смысл, а жить-то мне не так много осталось, надо признать. Сейчас, как говорят молодые кретины, я зажигаю.

Не далее как вчера ей удалось совершить кражу в «Эдиаре». Да, украсть. Она зашла, чтобы выдать свой коронный номер старушки-плакальщицы — надела для этого дырявые туфли и самое старое зимнее пальто, ведь каждому известно, бедные летом одеваются так же, как зимой, — приготовилась жаловаться на жизнь и тут заметила, что в магазинчике она одна. Продавщицы ушли в подвал, видно, сплетничали там или делали вид, что работают. Она открыла свою большую хозяйственную сумку и быстро наполнила: красное вино, бальзамический уксус (восемьдесят один евро за пятьдесят миллилитров), фуа-гра, сухофрукты, шоколадки, пакеты с огуречным супом, с луковым супом, орехи кешью, фисташки, миндальное печенье, немы[128], весенний салат, нарезка ветчины, заливные яйца, разные сыры. Она зацепила все, что оказалось на расстоянии вытянутой руки. Сумка стала невыносимо тяжелой. Плечо чуть не отнялось. Но какое удовольствие! Струйки пота катились по рукам. Справедливость восстановлена: я воровала у бедных, теперь я ворую у богатых. Жизнь прекрасна и удивительна.

У меня, видать, ум за разум зашел, когда я доверилась этой жирной мошеннице. Забыла мозги дома. Я могу, кстати, выдать Керубину полиции. Наверняка все ее фокусы запрещены законом. И наверняка она не платит налоги! Если будет угрожать мне своими иголками, я ей сразу так и скажу: выдам вас полиции, и все тут. Она еще десять раз подумает, прежде чем мне вредить.

Наконец-то! Я спасла шестьсот евро. Шесть прекрасных бумажек по сто евро мирно и счастливо покоятся на моей груди. Мои милые крошки! Мамочка о вас позаботится, спите спокойно!

Кроме того, пора бы прекратить эти внезапные налеты на общий счет. Марсель в конце концов мог заподозрить неладное. И начать выяснять, для чего ей такие крупные суммы.

Хорошо, что она сумела вовремя остановиться.

Анриетта прославляла прекрасный июльский день, когда к ней вернулся здравый смысл. Какие симпатичные люди собрались в этом вагоне! Они не улыбаются, но это не их вина. Они бедны. Обязаны много и тяжело трудиться, зарабатывая на хлеб, и нельзя от них требовать, чтобы они к тому же хорошо пахли и веселились. Хотя мыло стоит недорого…

И потом, подумала она на гребне счастья, нужно уметь прощать в жизни, вот и я простила ему, что он ушел. Я прощаю его, я скажу адвокату, чтобы начал бракоразводный процесс. Обдеру его как липку и по миру пущу, но зато верну ему свободу. Оставлю себе квартиру и потребую удвоить алименты. Если прибавить все деньги, которые мне удастся украсть у бедных и у богатых — да я стану миллионершей!

Она вышла из метро, веселая, как птичка, чуть не вприпрыжку помчалась по лестнице, придерживая грудь руками, и бросила монетку в двадцать сантимов нищему, лежащему на ступенях.

— Спасибо, милая дама, — сказал старик, приподняв кепку. — Бог вернет вам сторицей! Бог — он своих видит!

Жозефина погрузилась во мрак.

Она заперлась в комнате, как в монастыре. Вокруг ее кровати лежали груды бумаг. Она перешагивала через них, когда ложилась спать.

Ей больше не хотелось спускаться в свежевыкрашенную привратницкую. Та превратилась в светский салон, где собирались соседи, чтобы обсудить подробности последних преступлений. Ходили самые немыслимые слухи. Что преступник — кюре, замученный обетом безбрачия и восставший против Ватикана. Это мясник, я знаю, я видел в фильме, только у мясников бывают такие острые тонкие ножи. Нет! Это юноша, подросток, бунтующий против матери-тиранши: всякий раз, когда она наказывает его, он выбирает жертву — одинокую женщину в ночи. Нет, это безработный, который мстит за свое увольнение. Но почему же следствие зациклилось на корпусе «А»? Опять они на первых ролях, вздыхала дама с собачкой.