Американха - Нгози Адичи Чимаманда

— Я разделась и сделала, как он просил. Уму непостижимо, отчего я намокла. Презирала себя. Правда — презирала. Чувствовала так, будто, ну, не знаю, предала себя. — Она затихла. — И тебя.

Многие долгие минуты он молчал, опустив глаза, словно впитывая сказанное.

— Я не очень-то, в общем, про это думаю, — добавила она. — Помню, но не застреваю, не позволяю себе там застревать. До чего же странно говорить об этом. Кажется, дурацкая причина, чтобы пустить по ветру все, что у нас было, но именно поэтому шло время — и я попросту не понимала, как это все исправить.

Он по-прежнему молчал. Она уставилась на карикатуру Дике в рамке, висевшую на стене, уши комически заострены, и пыталась понять, что Обинзе чувствует.

Наконец он произнес:

— Не могу представить себе, до чего плохо тебе было — и до чего одиноко. Надо было тебе все рассказать мне. Как же я жалею, что ты не рассказала.

Она услышала его слова, как музыку, и почувствовала, что дышит неровно, хватает ртом воздух. Плакать она не могла, это же бред — плакать о такой давности, но глаза налились слезами, в груди возник валун, горло жгло. Слезы — чесучие. Она не издала ни звука. Он взял ее за руку, лежавшую на столе, обеими своими, и между ними проросло безмолвие — древнее безмолвие, знакомое обоим. Ифемелу была внутри этого безмолвия — невредима.

— Поехали играть в настольный теннис. Я состою в маленьком частном клубе на Виктории, — сказал он.

— Я тыщу лет в теннис не играла.

Ифемелу вспомнила, что всегда хо тела его обыграть, пусть он и чемпион школы, а теперь вот Обинзе приговаривал с подначкой:

— Попробуй дать больше стратегии и меньше силы. Страсть ни в какой игре не помощник, что бы там ни говорили. Попробуй стратегию.

За руль он сел сам. Завел мотор, включилась и музыка. «Брэкет», «Йори-Йори».[232]

— О, обожаю эту песню, — сказала она.

Он сделал погромче, и они стали подпевать вместе; был в той песне задор, ритмическая радость, такая безыскусная, она придала воздуху легкость.

— А, а! Ты совсем недавно вернулась, а уже поешь ее так здорово?

— Я первым делом разобралась, что к чему в современной музыке. Такая она интересная — вся эта новая музыка.

— Да, верно. В клубах теперь играют нигерийскую.

Она запомнит этот миг — сидеть рядом с Обинзе в его «рейндж-ровере», увязшем в потоке машин, слушать «Йори-Йори»: «Твоя любовь мне сердце заставляет йори-йори. Никто не может так тебя любить, как я». — Рядом с ними блестящая «хонда» последней модели, а впереди — древний «дацун», которому на вид лет сто.

После нескольких партий в теннис — он выиграл все, беспрестанно в шутку над ней насмехаясь, — они пообедали в ресторанчике, где были одни, если не считать дамы, читавшей газету у барной стойки. Управляющий, кругленький человек, на котором едва не лопался плохо сидевший черный пиджак, часто подходил к их столику и приговаривал:

— Надеюсь, все в порядке, са. Очень рад вас снова видеть, са. Как работа, са.

Ифемелу склонилась к Обинзе и спросила:

— В какой момент пора сблевнуть?

— Он бы не подходил так часто, если б не думал, что мною пренебрегают. Ты на этот свой телефон подсела.

— Прости. Слежу за блогом. — Ей было расслабленно и счастливо. — Знаешь что? Тебе надо писать туда.

— Мне?

— Да, я тебе дам задание. Может, про опасности молодости, красоты и богатства?

— Я бы с удовольствием написал на тему, с которой могу лично отождествляться.

— Может, о безопасности? Хочу сделать материал по безопасности. У тебя какой-нибудь личный опыт с Третьим материковым мостом есть? Кто-то мне рассказывал, как уезжал поздно из клуба и возвращался на материк и на мосту у них пробило колесо, но они продолжили ехать, потому что останавливаться на мосту очень опасно.

— Ифем, я живу в Лекки и по клубам не хожу. Уже нет.

— Ладно. — Она снова глянула на телефон. — Мне просто нужны новые, живые материалы, почаще.

— Ты отвлекаешься.

— Ты знаешь Тунде Разака?

— Кто ж не знает? А что?

— Хочу интервью с ним. Хочу начать еженедельную рубрику «Лагос по местным меркам» — и начать с самых интересных людей.

— А что в нем интересного? Что он — лагосский плейбой, живущий на папины деньги, каковые происходят из монополии на импорт дизеля, каковая имеет место благодаря связям семьи с президентом?

— Он еще и музыкальный продюсер — и, похоже, чемпион по шахматам. Моя подруга Земайе знает его, он только что ответил ей, что даст мне интервью только при условии, что я позволю ему угостить меня ужином.

— Наверное, где-то видел твою фотографию. — Обинзе встал и отодвинул стул с силой, удивившей Ифемелу. — Этот парень — дрянь.

— Веди себя прилично, — сказала она, веселясь: его ревность ее порадовала. По пути к ней домой он снова включил «Йори-Йори», и Ифемелу раскачивалась и размахивала руками — к немалой потехе Обинзе.

— Я думал, твой «чэпмен» безалкогольный, — сказал он. — Хочу другую песню поставить. Она мне напоминает о тебе.

Послышалась «Оби му о» Обивона,[233] Ифемелу сидела неподвижно и молча, а слова песни звенели в воздухе: «Такого чувства я раньше не знал… И я не дам ему умереть». Когда мужской и женский голоса пели на игбо, Обинзе пел с ними, отвлекался от дороги и смотрел на Ифемелу, будто сообщал ей, что это на самом деле их разговор между собой, это он зовет ее красавицей, это они именуют друг друга настоящими друзьями. «Нваньи ома, нвоке ома, омалича нва, эзигбо ойи м-о».

Высаживая ее, он склонился поцеловать ее в щеку, не решаясь подходить слишком близко или обнимать, словно боясь поддаться притяжению.

— Можно тебя завтра повидать? — спросил он, она сказала «да».

Они отправились в бразильский ресторан у лагуны, где официант таскал шампур за шампуром, унизанные мясом и морепродуктами, пока Ифемелу не сказала Обинзе, что ее сейчас стошнит. Назавтра он спросил, не отужинает ли она с ним, и отвез ее в итальянский ресторан, где чрезмерно дорогая еда показалась ей пресной, а официанты при бабочках, унылые и вялые, наполнили ее призрачной печалью.