Другая музыка нужна - Антал Гидаш

в солнечные дни — бледно-розовые дымовые кудели. Ночами труба швыряет к звездам искры, но они, так и не достигнув цели, безмолвно гаснут. На миг наступает тьма, а вслед за погасшими взлетают новые искры, упрямо кружатся и гибнут. Но потом с еще большим упрямством, с неистовой скоростью несутся кверху самые большие искры, словно говоря: «Что бы ни было на земле, но мы достигнем звездного неба!»

Пока только так общался с внешним миром да с другими бесчисленными бараками и тот барак, где проживал Новак: в хмурые дни — бледными парáми, в солнечные — розоватыми дымками, по ночам — летящими искрами. И было это в Сибири, на третьем году мировой войны, на последнем году царствования Николая II и Франца-Иосифа I.

7

Раскаленную железную печку кольцом обступили замерзшие пленные, отнимая тепло у своих же товарищей.

— По местам! — слышатся крики со всех концов длинного барака.

Кое-кто отделяется от кольца, но место его тут же занимают другие.

— По местам! — раздается снова (не злобно и не кротко), будто окрик ночного сторожа на пустынной площади.

Кто-то идет к себе на место. Другой, из тех же, что кричал, слезает с пар и пристраивается к людскому кольцу. Спокойно пережидает два-три окрика: «По местам!» — и лишь тогда выходит из кольца, когда грудь и спина уже чуточку согрелись; плетется к себе на нары и десять минут спустя начинает опять кричать: «По местам!»

К ночи кольцо вокруг печки постепенно редеет. Пленные ложатся. Один лишь дежурный остается у печки.

Какое-то время слышатся еще перешептывания, а иной раз и пение, особенно с тех пор, как с последним этапом пришла из дому новая песенка:

Где-то там, далеко,

Лагерь есть для пленных,

Возле озера Байкал…

Храп сопровождает пение. И все больше народу храпит на верхних, средних и низких нотах; одни энергично, другие вяло. Наконец разговоры и пение прекращаются, и уже кажется, будто храпит сам барак.

Сонная, храпящая на разных нотах тишина. Но вот какой-то пленный слезает с нар и босиком выбирается из барака.

Он быстро распахивает и тут же затворяет за собой дверь. На миг (особенно, когда сияет луна, — впрочем, и в безлунье, ибо снег и ночью светится) глазам открывается фантастическая картина: в раме дверей стоит босой человек в одной рубахе и портах; его окутывает облако пара; мгновенье — и он исчезает.

Возле барака (но, во всяком случае, не перед ним) слышится жужжание. А утром на снегу сотни темно-рыжих дыр, украшенных кругом ожерельями из темно- и светло-желтых жемчужин.

Дверь опять распахивается, и в озаренном луной облаке пара снова появляется фигура в рубахе и в портах. Мгновенно исчезает за дверью. В рассеивающейся тьме барака лишь смутно видно, как тот же мужчина стоит теперь у докрасна раскаленной печи и греется. Подносит к печке правую, потом левую ступню и что-то говорит дежурному: спрашивает, должно быть, который час. Дежурный не отвечает — ему до одури хочется спать. И потом, у кого здесь есть часы… Впрочем, спросивший и не ждет ответа. Интересуется только из вежливости и, согревшись малость, уходит восвояси, укладывается спать. Трещат доски нар. Но вот и пленный и доски под ним успокаиваются. Снова великая, храпящая тишина, пока не просыпается другой пленный. Сперва пытается установить во тьме, где он находится. Сидит, думает, гадает; вытаскивает башмаки из-под соломенной подушки, сует в них ноги, надевает шинель, накидывает одеяло на голову и идет к дверям барака. Видно, этого пленного пробудила более серьезная нужда. Соответственно ей он и оделся. В озаренной лунным светом раме дверей вновь возникает на миг фантастическая картина: солдатские башмаки, подштанники, шинель и накинутое на голову одеяло. Пленный отходит подальше, устраивается там, дрожа от стужи.

Так всю ночь…

Наконец светает. Приносят завтрак в котлах. Каждой десятке — котел. Его обступают. Рассаживаются вокруг.

«Раз!» — слышится голос «десятника», и приготовившиеся ложки ретиво окунаются в жидкую кашу, чтобы зачерпнуть как можно больше. «Два!» — ложки подносятся ко рту. «Раз!» — ложки опять все сразу по самый черенок погружаются в реденькую бурду. И снова: «Два!» Люди, будто десятирукая машина, завтракают все вместе, разом, чтобы никому не досталось больше других. Ложки осторожно подносятся ко рту, потому что что упало, то пропало. Когда черпать больше нечего, котел переходит во владение «десятника». Остатки принадлежат ему. Потому-то «десятники» и сменяются ежедневно. «Раз!..» «Два!..»

Завтрак подходит к концу. «Десятники» несут котлы к дверям.

Вокруг раскаленного железного Сатурна вновь образуются кольца, снова звучит ни к чему не обязывающее: «По местам!»

На одном из бельэтажей трехъярусных барачных нар мастерят алюминиевые колечки. Их продают русским солдатам по три копейки за штуку. На колечках выгравированы розы, незабудки и год — 1916. В другом месте, на третьем этаже, сидят, по-турецки скрестивши ноги, два солдата-цыгана и мастерят скрипки. Одну уже было смастерили, но, повисев несколько дней на гвоздике, она сама по себе рассыпалась. Теперь эксперименты продолжаются с более сухими дощечками. Ведь имея скрипки, удастся, быть может, проникнуть в офицерский барак, а там все-таки лучше, глядишь, что-нибудь и перепадет с офицерского стола. Да и теплее там, и воздуха больше.

Даже сквозь замерзшие окошки видно, что на дворе уже светит солнце. И бревенчатые стены барака кажутся еще черней от этого сочащегося розового света.

А в бараке пленные гудят, словно потревоженные пчелы. Впрочем, здесь все всегда полны беспокойства.

И течет беседа. О чем? О женах, хозяйстве, детях, о том, когда же кончится война. О том, кому что приснилось ночью. И что значит тот или иной сон. Кого когда погонят на работу, потому что это к лучшему. Какая специальность самая выгодная. Кто сколько и что ел когда-то. Пожалуй, никогда на свете не собиралось еще вместе столько обжор, как здесь. Те, что были не очень истерзаны голодом, вспоминали и о другом: перед ними женщины «снопами валились», и в штатской жизни они только одним и занимались, благо здесь не могли заняться этим.

Вот разгорается ссора. Начинается она на «первом этаже», но тут же с нар соскакивают вниз и жители «второго» и «третьего» этажей: миг — и пошли колошматить друг друга. Потом мирятся.

Кто-то плачет. И все слышно: «О господи!.. Боже милостивый!..» В углу, закрыв глаза, сидит вольноопределяющийся. До войны он учился в Академии художеств на проспекте Андраши. На вопрос, чем он занят, вольноопределяющийся отвечает: «Пишу картину». Так и просиживает с закрытыми глазами дни напролет.

— По