Опоздавшие к лету - Андрей Лазарчук

— Я, кажется, понял, к чему вы клоните, — сказал Андрис. — Раз человечество в целом готовится понемногу к тому, чтобы начать крупно изменять мир, то оно метит на роль реального бога? Весьма…

— Тривиально? Тривиально, но я вовсе не о том. На роль реального бога метит не человечество, а сверхразум, который, если помните, не считает человека разумным существом. Точно так же, как деятельность человечества он, может быть, ставит на одну доску с прочими стихийными бедствиями. И вот, мне кажется, должно скоро начаться: сверхразум станет перестраивать и перенацеливать человечество, приводить его в равновесие с планетой… помните Апокалипсис: отделено было сто сорок четыре тысячи праведников из двенадцати колен Израилевых — те, кто войдет в Новый Иерусалим, остальным же — озеро, горящее огнем и серой? Победитель получает все… И вот мне мерещится, что скоро нас всех — до последнего — вот так же выстроят в ряд и — голых — будут судить по «написанному в книгах», и никто не будет знать, что там написано и за что возвеличивают, а за что унижают, потому что будет не суд, а отбор. И там тоже был отбор, и Иоанн понял это, но не поверил себе… Будет какой-то признак, по которому из сотни отберется один, достойный войти не просто в Царство Божие — в состав Бога Единого…

— Вам бы с Петцером поговорить, — сказал Андрис. — Как бы вы хорошо друг друга поняли…

— Ну, познакомьте нас. Или сложно?

— Очень сложно. Его убили пять лет назад.

Оба помолчали. Они шли по бульвару, старому, уютному, ступая не по асфальту, а по кирпичной крошке, и Марина нагнулась и подняла с земли красный кленовый лист.

— Смерть от рака считается подарком судьбы, — сказала она, вглядываясь в лист, как в зеркало. — Кто-то недавно сказал: естественной смертью в нашей стране стала смерть насильственная. Никого это не удивляет. Многих ужасает, но не удивляет никого.

Вот что странно…

— А почему должно удивлять? — спросил Андрис.

— Потому что в животном мире насильственная смерть тоже является естественной. Наиболее естественной.

— Ну и?..

— Не знаю… Это как раз из тех предчувствий, которые еще не перешли в слова.

— Марина, — спросил неожиданно для себя Андрис, — как вы думаете, почему все так не любят Жестяной бор?

— За то, что он жестяной. Люди вообще очень ревниво относятся к машинному интеллекту, подозревая в нем соперника. Ревниво и боязливо. Особенно к непривычным его формам… и к формам, не дающим моментального отчета. Сразу начинают мерещиться тайны, заговоры, чертовщина… Это феномен не бора, а феномен людей, находящихся в бору. Они так напряжены, насторожены, так накручивают друг друга — какой там отдых… ждут — сознательно, бессознательно, — что вот-вот начнется нечто страшное, лохматое, темное…— Она засмеялась. — А оно не происходит. Полная фрустрация. И больше сюда ни ногой. А ребятишки местные бегают, и взрослые, которые попроще, тоже ходят. Грибов там, по границе окультуренной зоны, — невероятное количество. В окультуренной зоне грибов нет, грибы ведь паразиты, бор с ними борется, оттеснил на границу… А чем вас бор заинтересовал?

Андрис подумал: сказать, не сказать? А почему бы и нет, собственно? В гробу я видел эти конспирашки…

— В вашем городе происходят уникальные события: наркоманы отказываются от наркотиков. Ну, в порядке бреда я и предположил: нет ли здесь связи? Жестяной бор — уникальная биосистема, возможно, что возникает какое-то влияние…

— Интересно, — сказала Марина. — Я про такой отказ ничего не слышала. Не верится что-то. Может быть, выдумки?

— Абсолютно точно. Ручаюсь.

— Тогда, конечно, странно. Но я бы, скажем, связала все не с бором, а с вашим доктором Хаммунсеном. Он уже пытался в прошлом году лечить от зависимостей, но у него вышли… м-м… шероховатости.

— Да? И что же именно случилось?

— У нас было два программиста, одного я не помню, а второй по фамилии, кажется, Станев — они сидели на таблетках, не кололись, но решили, значит, принести себя в жертву науке — пришли к нему… Он их вылечил — таблетки они видеть не могли больше, но работать… способности пропали. Пропало умение работать в резонансе с машиной. Тут нужен особый настрой… трудно объяснить. Суметь полностью отпустить себя на свободу… и в то же время позволить машине делать с собой то, что она хочет, служить ей… не знаю… придатком, партнером?.. Нужна какая-то совершенно необыкновенная внутренняя пластичность. Как в голо: когда работаешь одна, то чисто сознательно, волевыми усилиями изменяешь изображение. Чем сильнее сконцентрируешься, тем лучше получается. А когда с партнером — наоборот, нужно полностью расслабиться и позволить изображению жить по своей логике, по своим законам. Получается так, что изображение использует тебя для того, чтобы изменяться, чтобы существовать. А особенно интересно, когда партнеров больше двух — трое, пятеро… Но уже не для посторонних глаз — вся подкорка выплескивается. Страшно. Примерно так же с машиной: для работы с маленькой нужно уметь сконцентрироваться, для работы с большой — расслабиться, позволить машине использовать себя. Вот эта-то способность у ребят и пропала. И — потеряли профессию. Шума не было, но… пошуршало.

— А где они сейчас, не знаете?

— Не знаю. Был слух, что Станев… Любомир? Кажется, Любомир… так вот, он примкнул к кристальдовцам и чуть ли не самый главный у них. Но это слух. А вот, пожалуйста, — мой дом. Дом был приятный: старинный, четырехэтажный, стоящий особняком в глубине квартала, с садиком и детской площадкой перед парадными и с башенкой на крыше.

— Мои окна — как раз под башенкой, — сказала Марина. — Телефон я вам свой дала… Я подумаю над вашей идеей. А «Палас» — в ту сторону, минут пять ходьбы. За угол повернете и увидите его. Ну, до свидания.

Она протянула Андрису руку, Андрис пожал ее, потом вдруг наклонился, неловко клюнул губами запястье, повернулся и быстро пошел прочь — будто его толкали в спину…

На мосту — старом, каменном, с имперскими орлами на медальонах — стояло человек двести. Смотрели вниз. На берегу реки горели костры, очень много костров, и двигались люди. Все они были странно одеты или не одеты вовсе, на шее у каждого висел обруч синхроплейера, а уши были закрыты наушниками. Они двигались в ритме того, что слышали, — но как будто каждый отдельно. Ни на что не похоже. Возможно, изредка по трансляции передавались команды, потому что происходили какие-то перестроения, переходы… это нельзя было назвать танцем, даже если бы музыку можно было слышать и совмещать с тем, что видишь… скорее — коллективные занятия какой-то восточной гимнастикой. Сколько их там, внизу? Тысячи три. Рядом с Андрисом, чуть потеснив его, протиснулась к перилам парочка — под стать тем, внизу: парень в кителе и кожаном переднике, босой и бритоголовый, девушка — в офицерских бриджах с фигурными вырезами на ягодицах и ярко светящейся жилетке-фигаро на голое тело, оба с плейерами на шее и в наушниках, потом девушка что-то шепнула парню, он не понял, снял наушники, она тоже сняла, стали шептаться; Андрис слышал теперь ту музыку, под которую двигалось действо: заунывную, нервную, с глубокими низкими, в медленном ритме, ударами — так должен звучать барабан величиной с дом. Темп постепенно ускорялся — или казалось? — и как-то незаметно вокруг костров образовались многослойные концентрические хороводы, а потом внутрь, к кострам, стали выходить — по одному, по двое, по трое, что-то делали непонятное и возвращались в хороводы — все в молчании, в шорохе множества ног по песку, в том белом шуме, который неизбежно производит движущаяся масса людей. И потому крик где-то вдали, в темноте, резанул, как нож. Совершенно не видно, что там происходит. Страшно кричала женщина, потом — несколько женщин. Потом вдали взметнулся столб искр. И — судорога пробежала по толпе. Все смешалось. В свете костров несколько секунд были видны застывшие тела. Кто-то в кого-то вцепился; дрались неумело и страшно. Разбегались, срывая наушники. В криках не было ничего человеческого. Кого-то бросили в костер — искры и пламя. Кто-то пытался плыть — его топили. Несколько полицейских патрулей-троек ввинтилось в толпу, стреляя вверх. От них отпрянули, потом навалились и смяли. По мосту бежали в ужасе — совсем голые или в каких-то папуасских юбках, в бусах, в шкурах, разрисованные краской. Из толпы взлетело, переламываясь, тело — и рухнуло вниз, — над ним тут же сомкнулись. Не понять было, кто с кем дерется — каждый с каждым? Это было безумие. Костры уже ничего не освещали. Стоял визг и вой. Дрались уже на мосту. Кого-то сбросили вниз. Парочка около Андриса тихо паниковала. Бегите, сказал им Андрис. Бегите! Они смотрели на него бараньими глазами. Бегите, мать вашу!!! Они повернулись и побежали — медленно, с трудом, все время оглядываясь. Под мостом шевелилась тугая пена. Дрались совсем рядом. Потом над головами возникли лиловые сполохи мигалок. Вой толпы перекрыли сирены. Много сирен. Тяжелые машины съезжали, кренясь, на пляж. Ударили струи воды. Рядом с Андрисом тормознул полицейский «фиат», сержант — один — вывалился из него, держа в охапке дюжину гранатометов. Помогай, закричал он Андрису, Андрис принял у него несколько гранатометов, и они вдвоем стали стрелять вниз и вдаль, никуда специально не целясь. Гранаты лопались со звуком мокрых шлепков. Это был одорин, «скунсовый газ». Какой-то детина в шкуре взлетел на спину полицейскому, обхватил шею руками, стал душить. Андрис ударил его каблуком в лоб, тот опрокинулся навзничь. Чем-то высадили заднее стекло в «фиате». Полицейский, вцепившись себе в кадык, озирался, злобно щерясь. И вдруг как-то сразу все кончилось. Бессильно — испуская дух — замолкла последняя сирена. Мигалки вспыхивали не в такт, но это стало уже привычно глазу. Внизу рокотали на холостом ходу моторы водометов; все прочие звуки пропали. Полицейский, продолжая потирать горло, сел на высокий бордюр пешеходной дорожки. Детины, который его душил, уже не было — смылся незаметно. Андрис, чувствуя, что ноги вот-вот перестанут держать, сел рядом с полицейским.