Неон, она и не он - Александр Солин

Вслед за неприятным открытием мысль, которая должна была посетить его давным-давно, пришла ему в голову: что он станет делать, если кто-то вольно или невольно оскорбит ее при нем намеком или грубой репликой?

«Конечно, драться!» – решил он и добавил к занятию бегом ежедневный бой с тенью будущего оскорбителя. Ни разу в жизни он ни с кем не дрался, о драке имел представление самое что ни есть киношное, и по утрам, спрятавшись от невесты в дальней комнате, смешно и неловко расправлялся с чужой тенью, выбрасывая руки, дрыгая ногами, неуклюже ворочая корпусом, сосредоточено сопя, тяжело глядя исподлобья и всякий раз становясь победителем…

Судя по всему, ее недозревшее чувство достигло все же той степени чуткости, что позволяла ощущать его скрытое беспокойство.

– Бери меня скорее в жены – я так хочу ребенка! – дразнила она его.

Она и вправду мечтала о ребенке. В своих жадных мечтах она иногда заходила так далеко, что готова была, скрепя сердце, объявить ему, что, наконец, любит его и желает завтра же выйти за него замуж. Кажется, что проще сказать «Я люблю тебя, Димочка!» и тем самым стронуть с места лавину таких приятных и долгожданных событий! Только вот сможет ли она повторять это сто раз на дню, как было у нее с Володей…

В середине февраля она ему сказала:

– Между прочим, после восьмого марта уже можно подавать заявление. Что изменится от того, если это случится на неделю раньше?

– Пусть будет как ты хочешь… откликнулся он покладисто.

– Я хочу замуж завтра. Но ведь ты не хочешь…

– Ты же знаешь, что я мечтаю об этом с момента нашей встречи!

– Тогда ты просто вредный, противный мальчишка с коварными мечтами! Признайся лучше, что ты тянешь со свадьбой, потому что боишься потерять свою мужскую свободу! – капризно говорила она, иезуитской смесью невинности и коварства подтачивая его необъяснимое упорство. А что прикажете ей думать? Чем иначе объяснить его нерешительность? Разве стоит принимать всерьез его красивые разговоры о ее благе? Неужели он не понимает, что ее благо – это семья?

– Наташенька, ну что ты такое говоришь! Ну, как у тебя только язык поворачивается! – наливался он тропической смесью негодования, обожания и умиления. – Ты же знаешь – кроме тебя мне никто не нужен!

– Это ты сейчас так говоришь, но вот погоди, я постарею, подурнею, ты станешь заглядываться на молоденьких, и будешь заниматься со мной не любовью, а сексом! Или еще хуже – исполнять супружеский долг! – терзала она себя мучительной выдумкой, сама в нее не веря.

– Глупая моя! Какая ты у меня глупая! – стискивал он ее в объятиях до нежного хруста, до остановки дыхания, но переубедить ее этим не мог.

Думала ли она о том, что ждет их через десять лет? Считала ли она их отношения романтичнее, скажем, Светкиных с ее мужем? Долго ли ее жених сможет пылать рядом с ее безответным чувством и что добавит к этому сроку ее любовь к нему? Законные вопросы без внятных ответов.

– Скажи, Светка, существует любовь после брака?

– Ты же сама была замужем, знаешь…

– Я Мишку не любила…

– Это ты сейчас так говоришь…

– Нет, теперь я знаю точно, потому что у меня был Володя. Не могу представить, чтобы моя любовь к нему прошла, будь он жив…

– Это все теория, моя дорогая.

– А ты? Ты могла бы изменить своему мужу?

– А зачем?

– Ты не боишься, что встретишь другого мужчину и влюбишься?

– А зачем?

– А если муж встретит другую?

– Вот тогда и посмотрим!

Собственно говоря, их совместная жизнь, пусть и без той четырехугольной чернильной отметки, которой государство благословляет граждан на размножение, внешне вполне соответствовала семейной. Те же неохотные пробуждения с желанием подремать еще пять минут, та же технология утренней сборки на виду друг у друга, когда человеческая заготовка, доведенная теплым сном до пластического состояния, перемещается с одного производственного участка квартиры на другой, обретая форму и твердея на ходу, пока не окажется в прихожей, готовая воссоединиться с такими же, как она деталями человеческого мира.

Легкая спешка за завтраком, торопливые сообщения, помечающие на карте дня места их предполагаемого пребывания, голубиный поцелуй при расставании, велюровый тон телефонного общения. В отсутствии детей их внимание и забота доставались им самим, и они, ловко лавируя среди привычных и необременительных обстоятельств, переезжали с квартиры на квартиру, как из одного замка в другой. Забирая с Петроградской стороны, он вез ее обедать на Васильевский. Когда она находилась в офисе на Московском проспекте, он привозил ее к себе, где его мать деликатно хлопотала вокруг них. Порой она и сама прибегала туда в обед или вечером и, поцеловав Веру Васильевну, хозяйничала, как у себя дома. Обе женщины все крепче цеплялись друг за друга хоботками взаимной симпатии.

У нее появилось ощущение второго дома. Там и сям возникли островки ее трогательной экспансии: на полочках ванной комнаты появились шампуни, гели, лосьоны в изысканных завлекательных флаконах, смывки, лаки для ногтей, фен, гребень. В холодильнике – тюбики с животворными мазями, коробочки с патентованными кремами, рассчитанные как на ее дневное здесь пребывание, так и на ночное. В шкафу его комнаты затаились две ночные рубашки, несколько трусиков, пара колготок, полотенца, салфетки, тампоны, два свитера. Там же на плечиках висели вельветовые брючки и толстая рыжая кофта полярного назначения. Работая с бумагами, она устраивалась за его столом, поглядывая на свою фотографию, на которой была теперь обречена вечно ему улыбаться осторожной недоверчивой улыбкой первых дней их знакомства.

Когда она по-женски болела, то, случалось, разгуливала по дому в длинном, льняном сарафане и морщилась, когда держась за поясницу, осторожно усаживалась рядом с ним на диван. Свободный покрой платья вместе с характерными предосторожностями волновали его воображение уже совсем скорой ее беременностью.

Возвращаясь домой в плохом настроении, она говорила:

– Извини, Димочка, у меня паршивое настроение, но ты здесь ни при чем…

Он со своей стороны уже знал, что не стоит интересоваться причиной, а следует подождать, пока она расскажет сама. Как правило, причины корнями уходили в ее работу, а из рассказов о ее работе ему доставались лишь избранные сочинения. Она не любила распространяться на эту тему.

Она предупредила Феноменко, что в апреле уйдет от него, и он отнесся к ее сообщению на удивление спокойно. Запамятовав скандальное прошлое, их отношения ровно катились по рельсам параллельных интересов. Он избавился от надоевшей ему Лидии и взял свежую наложницу, а потому пожелал, чтобы Наташа подготовила ее перед уходом насколько возможно.

Зима в этом году была хороша – слабоморозная, со снегом, и в выходные они выезжали за город, где по вечерам ворковали у камелька, понемногу обретавшего все признаки семейного очага. Тонко чувствуя ее настроение, он умел вовремя замолчать с тем, чтобы в нужный момент оживиться. Ее статус окольцованной, но все еще свободной жар-птицы заставлял охотника быть предельно осторожным. И совершенно напрасно, потому что про себя она уже решила, что непременно выйдет за него замуж, даже если дорогу ей вздумает перебежать майский жук Володиной породы. Оба относились к своему сожительству, как к короткому, мощному трамплину, призванному крутым ускорением катапультировать их на седьмое небо семейного счастья. В таком убеждении они прожили январь и февраль, и всё различие между ними, как и прежде, заключалось лишь в том, что тот высший восторг, какой возникает при акте любви, у него длился до следующего акта, у нее же растворялся в деловитой суете.