Кудеяр. Аленький цветочек - Феликс Разумовский

Из учебника природоведения

Грозы в наших широтах происходят в основном летом. Этоизвестно всем, даже клиническим двоечникам, в жизни не заглядывавшим в учебниккакого-то там природоведения. В основном – но не исключительно. Одному изавторов этих строк довелось наблюдать великолепную грозу, возымевшую место…шестнадцатого декабря. Дело было в школьные годы, и так совпало, что как разшёл урок физики. Учитель, мудрый человек, даже устроил небольшой перерыв, чтобымы могли подойти к окнам и наблюдать редкое явление природы…

Так что конец сентября способен осчастливить питерцев грозойдаже с большей вероятностью, чем декабрь. Вот он и осчастливил.

Здоровенная туча подвалила с востока… Коренные ленинградцыне позволят соврать: все необычные погоды в нашем городе являются из восточногосектора. Ведь господствующие ветра в Питере – юго-западные, порождаемыеГолъфстримом и Атлантическим океаном; всё, что они приносят с собой, полностьюсоответствует каждодневному порядку вещей. Ветры восточных направлений задуваютсущественно реже. Но если уж задувают, то всякий раз начинаетсясветопреставление.

Например, чудовищный снежный шквал в конце мая, когда натополях уже вылезли листья размером с ладонь. Один из авторов очень хорошо егопомнит, ибо как раз в тот момент бегал трусцой, был застигнут в километре отдома и, соответственно, вымок до нитки. Неплох был и июльский град размером сфасолину, от которого даже очень крепкой авторской «Ниве» пришлось срочноукрываться под ёлками.

А в год, о котором мы рассказываем, разразилась всего лишьгроза в сентябре…

Повторимся, но скажем: здания, составлявшие пресловутую «Семёрку»,первоначально строились как гостинично-туристический комплекс. Причём в эпоху,когда жилые дома старались развернуть фасадами к солнцу. Поэтому большойлечебный корпус так называемого «Института проблем мозга» смотрел окнами палатна юго-восток. Как раз туда, откуда навалилась ночная гроза. Стёклапотрескивали и трепетали под напором шквального ветра, неизбежные при нашемстроительстве щели сочились пронзительными сквозняками. Обитатели палат, посамой природе своих болезней очень чувствительные к необычным явлениям стихий,поголовно мучились кошмарами и бессонницей… Было четыре двадцать восемь утра, ичернота снаружи царила кромешная – если не считать всполохов молний. Раз отразу молнии били всё ближе, и от громовых ударов, раздиравших прямо над крышейткань мироздания, весь корпус ощутимо подрагивал.

Эдика разбудила не гроза, а собственные ощущения. Он долгопытался найти комфортное положение и досмотреть прерванный сон, но так и неполучилось. Естество требовало встать. Вставать не хотелось отчаянно. В головепереливалась из виска в висок противная боль, во рту был сушняк, приправленныйвкусом меди.

«За что, папахен…» Сделав героическое усилие, Эдик всё жевыбрался из-под казённого, пропитанного запахами больницы одеяла и, кое-какдоковыляв до персонального санузла, справил нужду. Стало легче. Он вспомнил прозаветный фолиант с Павкой Корчагиным и стал нашаривать выключатель.

Вспыхнувший свет больно резанул глаза, но Эдик взял пример сгероя произведения и мужественно стерпел. Было ради чего. Облачившись в халат,он принялся нетерпеливо потрошить любимую книгу. Вот полетел на пол кустарныйпереплёт… Видел бы папахен и прочие, умилявшиеся Эдиковым желанием«почитать»!.. За переплетом таилась «дурмашина»[182] с густымантрацитово-чёрным содержимым. Даже по виду – уматно-убойным в корягу. А какже! Если ширево[183] варил сам легендарный Кирпатый сПравобережного рынка!.. Средство атомное, главное – не переборщить, чтобыхватило надолго… чтобы тащиться с толком, с чувством, с расстановкой…

Эдик потрепал Корчагина по будёновке, привычно нашел«дорогу»[184] и вмазался по чуть-чуть – чтобы слегкаразвернулась душа. По телу сразу побежал живой огонь, настроение улучшилось довеликолепного, самочувствие поправилось совершенно, ай да Кирпатый, ай да сукинсын! Захотелось громко заявить о себе, шумно выпендриться, пообщаться снародом. Особенно с бабами.

«Где у них тут, интересно, женское отделение?» Эдик отхлебнултоматного сока, сунул в рот пригоршню фисташек из оставленного папахеномзапаса, оседлал череп наушниками плеера и – как ему казалось –пружинисто-мужественно вышагнул, а в действительности вывалился в коридор.Любимая рок-команда играла, казалось, прямо у него в мозжечке.

А за окном нескончаемо полыхали лиловые молнии, вонзавшиесягде-то совсем рядом в одну и ту же, чем-то для них намазанную точку. Хлесталипо окнам водяные струи, дробила небо кувалда грома, неотличимая от громыханийиз плеера… Прямо у Эдика на глазах красный огнетушитель на стене коридора началпревращаться в копилку. В зелёную фарфоровую свинью с прорезью на спине ибольшими оранжевыми глазами.

– Дай мильён, – потребовала наглая хавронья.Причём сказала не ртом, а прорезью для опускания денег. – Эй, ты, глиста вкорсете! Давай, грю, мильён!

Эдик не дрогнул. Ему было не впервой.

– Хрен тебе поросячий, – ответил он сдостоинством. – Изыди, парнокопытная. Заткни пасть.

Подействовало. Хрюшка заткнулась, покраснела – не иначе сдосады – и начала снова превращаться в огнетушитель.

– То-то! У меня не забалуешь! – Эдик приосанился,победно повёл по сторонам взглядом… и вдруг заметил, как из стенной розеткивыдавился жёлтый светящийся шарик. – А ты это куда без спроса? А ну давайвзад!

Однако огненный колобок и не подумал слушаться. Он медленнопоплыл мимо Эдика по коридору, распевая архиерейским басом:

– Я от дедушки ушел! Я от бабушки ушел! И от тебя,мудака, свинчу наверняка…

Это было уже слишком!

– Пасть закрой, гнида! – Победитель хрюшек-копилокперехватил шприц поудобнее и метко пырнул наглый шарик иглой: – Ки-и-я-а-а-а…

Эффект превзошёл все его ожидания (если какие и были). Эдикиспытал нечто среднее между прикосновением электрошокера (с которым, славаБогу, он доселе не был знаком) и множественным оргазмом (до которого емуследовало бы ещё расти и расти). Боль и наслаждение слились во всеобъемлющейсудороге, генеральский сын рухнул на пол и провалился в странное, ни на что непохожее забытьё. Он легко и свободно поплыл в прозрачной пузырящейся воде. Эдикто устремлялся к буро-малиновым водорослям на белом песке, то с проворствомдельфина взмывал вверх, к солнцу, синевшему сквозь розовую волну. Было приятнои невесомо. Море было смешным, газированным и сладким на вкус…

Никто не обнаружил коматозного Эдика в коридоре, не оттащилего обратно в комнату, на кровать. Он очнулся сам, и гораздо раньше, чем ему быхотелось. Было немного грустно оттого, что поистине внеземное блаженство такбыстро закончилось. А впрочем… К чёрту грусть! Эдик чувствовал себявеликолепно, так, как не чувствовал уже очень давно. Огненный колобок, как исулился, слинял в неведомом направлении, а ширева в дурмашине оставалось ещёвыше крыши. Приглядевшись, Эдик заметил, что оно претерпело некоторыеизменения: из антрацитово-черного стало радужным и прозрачным. «Должнобыть, – решил он радостно, – настоялось, облагородилось, силунабрало…»