Теория Глупости, или Учебник Жизни для Дураков-2 - Андрей Яхонтов

— Я так всегда делаю, — говорил Худолейский. — Чтоб градус держало. Зато пьянеешь мгновенно. Сразу — с копыт.

Он проглотил содержимое своего бокала (с трещиной и отколотым краем), икнул, упал на продавленную софу и вырубился, посапывая.

По дому шмыгали крысы. Сам Худолейский, я вдруг увидел, смахивал на крысиную породу. (Об этой внезапно открывшейся мне похожести я часто вспоминал, когда корабль нашей мечты окончательно дал течь, и Худолейский первым порскнул наутек).

Уходя с гостеприимной дачи, мой друг бросил:

— Плюшкин был щедрее…

Чем очередной раз подтвердил и продемонстрировал глубокую начитанность, а также энциклопедическое знание классических образцов литературы.

Гремучую смесь, к которой мы не притронулись, а выплеснули за окно, Маркофьев окрестил "сливками" (от слова "сливать").

ПОТУГИ

Что до творческих потуг — хохмач так и не мог выдоить из себя ни одной шутки, которой бы Маркофьев сразил впавших в смятенные чувства избирателей.

Не лучше обстояли дела и у Рабиновича-Пушкиндта, этот, видимо, был настолько потрясен обрушившимся на Худолейского золотым денежным дождем, что решил — на фоне собственного неудачничества в стяжательстве — постричься в монахи. И даже начал носить схиму, но приехавшие к Маркофьеву с визитом иностранцы, увидев человека явно семитской внешности в православной рясе, к тому же постоянно пытавшегося зубоскалить, едва не свихнулись — и поэт-добролюб, как он сам себя называл, вынужден был вернуться к отправлению мирских и светских обязанностей: витийствуя в дешевеньких кафе, сшибал у посетителей то шкалик водки, то стакан сока. Критик Обоссарт в журнале "Сад и огород" и газете "Уличное (т. е. медовое) хозяйство" величал его исключительно гением, однако ни каламбуров, ни бурлесков, ни стихов сцедить из своей кучерявой головы этому арапу никак не удавалось. Максимум, на что он оказался способен — зарифмовать две строчки, приуроченные к встрече Маркофьева с тружениками района, славящегося революционными традициями:

Красная Пресня…

Два слова, а это — песня…

В качестве платы за шедевр Пушкиндт просил отправить его в санаторий для лиц, страдающих нервными расстройствами и болезнями желудочно-кишечного тракта, объясняя, что очень устал, творческая работа на износ его совершенно истощила и измотала.

РОЗЫГРЫШ

Маркофьев же — вот на кого им всем следовало равняться! — постоянно находил поводы для веселья. Он был вот именно неунывающим. В том смысле, что не ныл никогда. В летнюю теплынь, повторив свой излюбленный розыгрыш, он включил подогрев сиденья в грузовике Худолейского — тот плавился, жарился, взмок, но не мог понять, в чем дело.

Маркофьев хохотал над ним от души.

— Куда они все годятся, — говорил он. — Если у них не хватает юмора раскусить столь простенькую примочку?

С каждым днем он разочаровывался в своих мнимых соратниках все ощутимее.

ГЭГИ

Чего было от них ждать, если не они, не профессионалы смеха — ерничали, острили и поднимали настроение, а именно Маркофьев, хохоча, замечал и выволакивал на общий суд способные развеселить несообразности бытия? Он, например, мог сказать, когда ехали на поезде:

— Абрамцево, следующая — Саррочкино…

Худолейский же и с телеэкрана последние месяцы больше морализировал, назойливо поучал, читал долгие нравоучительные нотации, проповедовал, делился мемуарами; а вот каламбурил и подъялдыкивал совсем не в дугу, свежие его перлы удручали скукой. Шутки нашему наемному хохмачу удавались все хуже. Мы шли по бывшей улице Чернышевского, обсуждая гэги, которыми Худолейский взялся расцветить грядущее выступление Маркофьева перед тружениками Волоколамского района. Маркофьев хмурился. Ему предстояло оттарабанить полный оптимизма и искрящийся новизной острот текст, а Худолейский потчевал нас бородатыми анекдотами, настаивая, что он и есть подлинный их сочинитель и автор. Из затрепанного портфельчика он извлекал такие же затрепанные засаленные листки и потрясал ими перед нашими физиями. Присовокупляя:

— Вы такие мрачные от того, что мало пьете. И плохо закусываете. Угостите меня… Накормите обедом… Вы меня плохо прикармливаете. Уйду я от вас…

И хохотал, скаля желтые клыки.

Зашли в ресторан "Сны Веры Павловны" и взяли по рюмке водки и кружке пива. Хохмач продолжал нас лечить, настаивая, что истории о внезапно вернувшемся муже действуют на публику забористей злобы дня.

— Со мной был случай. Выступал… Уж не помню где. И ляпнулся спьяну со сцены. В оркестровую яму. В смысле упал. Такой это вызвало хохот… С народом надо быть проще…

Из бумажника Маркофьева, когда он расплачивался, выпало несколько купюр, Худолейский бросился их поднимать и оставил себе.

Из "Снов Веры Павловны" мы перекочевали в рюмочную "Что делать?", где сатирик неожиданно заявил:

— Может, я тоже буду избираться… В депутаты… Все рвутся к корыту, и я хочу. Я тоже не прочь на халяву похлебать… Чем я хуже?

Маркофьев взглянул на него изумленно, у меня отвисла челюсть.

— Тебя кто подговорил? — спросил мой друг. — Кто подослал? Признавайся!

Худолейский, не ответив, продолжал разглагольствования:

— Что поделаешь, если живем в стране, где хлебова на всех не хватает… А я заслужил. Всей предыдущей жизнью заслужил. Был гоним… За критику… Был преследуем… За убеждения… Которых, — он ухмыльнулся, — сказать по правде, у меня отродясь не наличествовало. Но я заслужил, ведь недаром считаюсь любимцем публики. Я недаром имею жилплощадь в доме, где квартира президента. Туда абы кого не пустят… Про меня все знают: я очень смел. И неподкупен. Но никто не догадывается, — он подмигнул, — что моя смелость не безрассудна, а опирается на прочный фундамент безопасности, я не хуже Грозного, я не просто жил вместе с президентом, играл с ним в теннис, я заручился его поддержкой. И будьте спокойны, меня на выборах поддержат… Еще как! Я могу составить тебе серьезную конкуренцию… Да, я не дурак, ничего сверх позволенного не говорил. Я не дурак — ломать себе шею. Тем более, так сладко, как я, живут не все. Все хотят прильнуть к власть предержащим, определиться к правителям на содержание… Но не всем это удается. Мне — удалось…

В качестве отступного за то, что не будет выдвигаться в депутаты, он назвал сумму, от которой зашатался стол, за которым мы сидели.

Маркофьев не подал виду, что это практически все, что у него осталось. И раскошелился.

Мы оказались без гроша.

Но кого это интересовало?

ПРИБЛИЖЕННЫЕ

Следом дрогнули, замандражили и двойственную позицию заняли Моржуев, Овцехуев и детектив Марина.

— ХОЧЕШЬ, ЧТОБ ТЕБЯ ПРЕДАЛИ — ЗАВЕДИ УЧЕНИКОВ, — говорил Маркофьев.

Я уже не упрекал троицу за то, что продолжала попойки в служебное время. Был готов на все — лишь бы эти бездельники не отступились от Маркофьева окончательно, не покинули наш тонущий дредноут.