Жена путешественника во времени - Одри Ниффенеггер

Райнер Мария Рильке. Из стихотворения «Слепнущая»

27 ОКТЯБРЯ 1994 ГОДА, СУББОТА/

1 ЯНВАРЯ 2007 ГОДА, ПОНЕДЕЛЬНИК

(ГЕНРИ 43, КЛЭР 35)

ГЕНРИ: Небо пустое, я падаю в высокую траву («Только бы побыстрее»). Я стараюсь не шуметь, и, конечно, отдаленный звук заряжаемых ружей не имеет ко мне никакого отношения… Но нет: меня бросает на землю, я смотрю на свой живот, который разрывается, как гранат, суп из кишок и крови в чаше моего тела; совсем не больно («Такого не бывает»), и я просто смотрю на эту кубистскую версию своих внутренностей. («Кто-то бежит».) Единственное, что я хочу, это видеть Клэр, и я кричу ее имя («Клэр, Клэр!»)…

И Клэр склоняется надо мною, она плачет, Альба шепчет: «Папочка…»

– Люблю…

– Генри…

– Всегда…

– Боже, боже…

– Мир достаточно…

– Нет!

– И время…

– Генри!

КЛЭР: В гостиной очень тихо. Все смотрят на нас, замерев, остолбенев. Поет Билли Холидей, потом кто-то выключает проигрыватель, и наступает тишина.

Сижу на полу, держу Генри. Альба склонилась над ним, шепчет ему в ухо, трясет его. Кожа Генри теплая, глаза открыты, смотрит мимо меня, он тяжелый в моих руках, такой тяжелый, бледная кожа разорвана, все внутри красное, разорванная плоть обрамляет тайный мир крови. Качаю Генри. В уголке рта у него кровь. Вытираю ее. Неподалеку взрываются хлопушки.

– Думаю, нужно вызвать полицию, – говорит Гомес.

2 ФЕВРАЛЯ 2007 ГОДА, ПЯТНИЦА (КЛЭР 35)

КЛЭР: Сплю весь день. Вокруг дома роятся шорохи—в аллее шумит мусороуборочная машина, идет дождь, деревья стучат в окно спальни. Я сплю. Я проживаю во сне твердо, желая этого, владея им, отталкивая сны, отказываясь, отказываясь. Теперь сон – это мой любовник, мое забытье, обезболивающее, забвение. Звонит и звонит телефон. Я выключила автоответчик, отвечающий голосом Генри. День, ночь, утро. Все ограничивается размером кровати, этой бесконечной дремотой, которая заставляет дни перетекать из одного в другой, время – останавливаться, растягиваться и сжиматься, пока оно не потеряет смысла.

Иногда сон покидает меня, и я притворяюсь спящей, словно жду, что Этта придет будить меня в школу. Я медленно и глубоко дышу. Заставляю глаза не дрожать под ресницами, успокаиваю сознание, и вскоре сон, видя замечательную репродукцию самого себя, приходит в единение со своим факсимиле.

Иногда я просыпаюсь и пытаюсь нащупать Генри. Сон стирает все различия: тогда и сейчас, жизнь и смерть. Я вне голода, вне тщеславия, вне заботы. Сегодня утром я бросила взгляд на свое отражение в зеркале в ванной. Кожа как бумажная, худая, желтая, под глазами круги, волосы спутаны. Как покойница. Ничего не хочу.

Кимми садится в изножье кровати.

– Клэр, – говорит она, – Альба пришла из школы… Ты позволишь ей войти поздороваться?

Притворяюсь, что сплю. Маленькая ладошка Альбы гладит мое лицо. Из моих глаз текут слезы. Альба ставит что-то – рюкзак? чехол со скрипкой? – на пол, и Кимми говорит:

– Разуйся, Альба.

Она залезает в мою постель. Обнимает меня, подсовывает голову мне под подбородок. Вздыхаю и открываю глаза. Альба притворяется спящей. Смотрю на ее черные густые ресницы, широкий рот, бледную кожу; она тщательно дышит, сжимая мое бедро сильной рукой, пахнет карандашной стружкой, канифолью, шампунем. Я целую ее макушку. Альба открывает глаза, и ее сходство с Генри почти непереносимо. Кимми встает и выходит из комнаты.

Позднее я просыпаюсь, иду в душ, ужинаю с Кимми и Альбой. Сижу за столом Генри после того, как Альба ложится спать, открываю ящики, вынимаю стопки писем и бумаг и начинаю читать.

Вскрыть в случав моей смерти.

10 декабря 2006 года

Дорогая Клэр,

Я пишу это, сидя за своим столом в дальней спальне, глядя на твою мастерскую через двор, полный голубого вечернего снега, все гладкое и твердое от снега, и очень тихо. Это один из тех зимних вечеров, когда все такое холодное, что, кажется, замедляет время, как узкий центр песочных часов, через который течет струйка времени, но оно течет медленно, медленно. У меня такое чувство сейчас, очень знакомое, когда я вне времени, но которого почти никогда нет во времени, как будто время качает меня, без усилий выталкивает меня на поверхность, как толстую пловчиху. Сегодня вечером, когда я один в доме (ты на сольном концерте Алисии в «Сент-Люси»), у меня появилось желание написать тебе письмо. Вдруг мне захотелось оставить что-то на потом. Думаю, что осталось уже немного времени. Чувство такое, как будто все мои запасы – энергии, удовольствия, времени – стали тонкими и маленькими. Я не смогу долго жить с этим. Я знаю, что ты знаешь.

Если ты читаешь это, я, вероятно, мертв. (Я говорю «вероятно», потому что никогда не знаешь, как сложатся обстоятельства; кажется глупым и напыщенным просто объявить о собственной смерти как непреложном факте.) Насчет моей смерти… надеюсь, это было просто, чисто и не запутанно. Надеюсь, я не слишком много шума наделал. Прости. (Это выглядит как записка самоубийцы. Странно.) Но знаешь: знаешь, что если бы я мог остаться, если бы мог продолжать жить, то цеплялся бы за каждую секунду: какая бы она ни была, эта смерть, ты знаешь, что она пришла и забрала меня силой, как в сказках ребенка уносят гоблины.

Клэр, я снова хочу сказать, что люблю тебя. Наша любовь была нитью в этом лабиринте, сетью под канатоходцем, единственной реальной вещью в моей странной жизни, которой я всегда мог доверять. Сегодня я чувствую, что моя любовь к тебе имеет большую плотность в этом мире, чем я сам: как будто на нее ты сможешь опереться после меня, она тебя окружит, поддержит, удержит.

Ненавижу думать, что ты ждешь. Я знаю, что ты ждала меня всю жизнь, никогда не зная, насколько долгим будет это расставание. Десять минут, десять дней. Месяц. Каким же ненадежным мужем я был, Клэр, как моряк, Одиссей, один, борющийся с волнами, погребаемый их огромной массой, иногда хитрый, а иногда просто игрушка в руках богов. Пожалуйста, Клэр. Когда я умру. Перестань ждать и будь свободна. От меня – опусти меня глубоко в себя, потом иди в мир и живи. Люби мир и себя в нем, двигайся в нем, как будто нет никакого сопротивления, как будто мир – твоя естественная среда обитания. Я превратил твою жизнь в ожидание. Это не означает, что ты ничего не сделала. Своим искусством ты создавала красоту, и смысл, и Альбу, которая так изумительна, и меня: для меня ты была всем.

Смерть матери целиком поглотила моего отца. Каждая минута его жизни с тех пор была отмечена ее отсутствием, каждое его действие было плоским, потому что не было ее, чтобы вдохнуть в него жизнь. Матери бы это очень не понравилось. И когда я был молод, я не понимал этого, но теперь я знаю, как отсутствие означает присутствие, и оно как больной нерв, как темная птица. Если бы мне пришлось продолжать жить без тебя, я бы не смог, ты знаешь. Но мне хотелось бы видеть, как ты идешь свободная, волосы сияют на солнце. Я не видел это своими глазами, только в воображении, которое создает рисунки, которое всегда хотело нарисовать тебя, сияющую; надеюсь, что это видение будет правдивым.