Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

Он поставил чемодан, медленно стащил с головы шапку, встряхнул ее, словно на нее нападал снег, бросил на полок вешалки и сказал врастяжку, по-прежнему ни на кого не глядя, непонятно — то ли всерьез, то ли усмехаясь:

— Хор-оша мадам! А шо-орох!..

— Что ты говоришь такое? — Маша глянула на Евлампьева, как бы требуя этим свонм взглядом его помощи. — Какая мадам?

Она уже привыкла к свету и почти не щурилась,

Евлампьев понял.

— Слева направо, справа налево? — сказал он, поднимая чемодан и переставляя его в коридор, чтобы в прихожей стало свободней.

— Именно! — Ермолай с опушенной головой, не снимая перчаток, начал медленно проталкивать пуговицы на полушубке в петли. — Еще хочешь? — И не стал дожидаться никакого ответа: — Дорого, а, казака огород? Слева направо, справа налево… Дорог, мадам, город! А ропот топора? А брак краба? А норов ворона? А норов ко-олок ворона!..

— Что, она тебя выгнала, ты здесь среди ночи огород городишь? — уже сердясь и все не понимая, что за бессмыслицу он несет, спросила Маша.

Ермолай поднял голову и посмотрел на нее. Потом повернулся и посмотрел на Евлампьева. Глаза у него, увидел Евлампьев, были сумрачно-усталы и несчастны.

— Это у меня добрая такая традиция! — принимаясь стряхивать с себя полушубок, сказал он, и опять было непонятно, то ли он усмехается, то ли вполне серьезен.Вваливаться к вам перед праздниками… Пускаете, нет?

— Ну конечно, о чем разговор, сын, — торопливо, боясь, как бы Маша не сказала сейчас чего-нибудь неподходящего, проговорил Евлампьев.

Ермолай был совершенно трезв, от него не исходило никакого запаха, только ясный, свежий запах принесенного с собой мороза.

Маша шумно, демонстративно вздохнула.

— Будешь спать?

— Да желательно бы, — не меняя тона, отозвался Ермолай. Прощелкал застежками сапог, распрямился и добавил: — Ночь все-таки.

— Вот именно, — сказала Маша и позвала Евлампьева: — Расставь раскладушку.

Раскладушка хранилась в комнате под диваном.

Маша вошла в комнату следом за Евлампьевым, включила свет, с маху открыла шифоньер и, бормоча себе что-то под нос, стала доставать с полки чистое белье для Ермолая. Евлампьев вытащил раскладушку, поднялся с коленей и, подойдя к Маше, прошептал на ухо, чтобы до Ермолая ничего не донеслось:

— Не надо с ним сейчас так. Ты же видишь — он как побитый.

— Ой, да ну а что он!..— в сердцах отмахнулась Маша, раздергивая перед собой простыню и осматривая ее. — Слова сказать нормально не может. Мадам да огород…

— А ты не понимаешь — почему?

— Понимаю. Но не люблю я, когда дурака валяют. Скажи нормально: выгнала, и все…

— А тебе это без слов непонятно?

Машу проняло. Она взглянула на него и снова отвернулась к полкам, но по тому, как она взглянула, он понял, что она смягчилась.

— Иди расставляй,— сказала она. Ермолай сидел на кухне у стола, обхватив голову руками. Евлампьев опустил раскладушку на пол, Ермолай услышал, вскочил, громыхнув табуреткой, и потянулся к раскладушке.

— Давай, пап, я сам. Вы ложитесь.

Евлампьев сказал Маше первое, что пришло в голову, — «как побитый», но именно это сравнение, увидел он сейчас, к Ермолаю больше всего и подходит.

— А у нас вон елка, — улыбаясь, сказал он. — Посмотри, в комнате вон.

— Посмотрю, пап, посмотрю,— абсолютно безучастно ответил Ермолай. — Я сам все, ложитесь. Прости, что разбудил вас…

— Да ну ничего, ничего, что ж…— Евлампьев непроизвольно глянул на будильник на буфете. Будильник показывал без десяти минут три.

Потом, в комнате, когда уже закрыли дверь и погасили свет, Маша села к нему на диван, посидела какое-то время молча, со сложенными между коленями в провисший подол рубашки руками, и спросила:

— Что, думаешь, совсем она его?

Совсем ли?.. Кабы что-нибудь можно было понять у Ермолая… Хороша мадам! А шорох!..

— Да вроде… с чемоданом, видишь, — сказал он.

— Хоть бы уж совсем, — вздохнула Маша. — Жуткая какая-то стервища.

Евлампьсв не ответил. Что тут можно было ответить?

За тюлевой занавеской, оглушительно в ночной темени, что-то хрустнуло и обвалилось с сухим долгим треском — видимо, откололся перекаленный морозом и упал внутри рамы кусок замазки.

— Ладно, Маш, не сиди, давай спать, — сказал Евлампьев, дотягиваясь до ее руки и похлопывая по ней. — Выспаться нынче нужно. Новый год завтра…

Ермолай, когда они поднялись, был уже на ногах.

Раскладушка была собрана, прислонена к буфету, матрас и одеяло свернуты и сложены на табуретке, а сам он, одетый, и не по-домашнему даже в пиджаке, сидел у стола, точно так же, как нынче ночью, обхватив руками голову.

Ночью, после того как легли, Евлампьев с Машей проворочались, не засыпая и мешая друг другу, часов до пяти, и сейчас стояло уже позднее утро, и, несмотря на затянутые наледью окна, в квартире было совсем светло.

— Доброе утро, сын, — сказал Евлампьев.

Ермолай медленно отнял руки от головы, повернулся, посмотрел протяжным, будто не вполне расслышал, что произнес отец, взглядом и наконец отозвался:

— Ага. Доброе утро. Разбудил я вас ночью тут…

Все было между ними неестественно, напряженно, не открыто — будто между врагами, принужденными обстоятельствами быть друзьями. Это надо же!..

Когда садились за стол, Евлампьев достал из буфета ту, с выщербленным краем, разрисованную нелепым индустриальным пейзажем детскую чашку Ермолая и заменил ею обычную, повседневную чашку, поставленную Машей. Ермолай недоумевающе взглянул на него, вспомнил все и кивнул:

— А-а… Спасибо, папа.

Евлампьев надеялся втайне на что-нибудь подобное той светлой радости узнавания — тогда, Первого мая, когда он случайно, непонятно почему, подал Ермолаю эту чашку, но похоже было, что сейчас Ермолай, поставь ему для чая кастрюлю, хоть и удивится, выпьет и из нее.

— Что у тебя на работе, Рома? — спросила Маша.

Ясно было, что он отделается какой-нибудь невразумительностью, общими какими-нибудь фразами, она спросила для того лишь, чтобы не молчать, чтобы хоть что-то сказать, чтобы хоть что-то он ответил, а то, судя по его виду, он мог просидеть без звука весь завтрак.

— А что на работе…— отозвался Ермолай, так именно, как и должен был.— Да ничего. Ровным счетом.

— Ну, какие-то события… Результаты какие-то, — пришел Евлампьев Маше на помощь.— Так ведь не бывает, что совсем ничего. Вот ты осенью еще как-то о новом каком-то материале говорил. Как, испытали?

—