Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

Сталине строка. Ну, слово за слово, — мы стали ходить и провожаться снова, не выясняя отношений… Да и с чего бы это я, уж я-то, я-то к ней полезла их выяснять?.. Уж мне-то, мне-то вполне годилась и такая их бессловесная наладка! Должна была я ликовать (и ликовала), что, как раньше, я не одна средь них средь всех.

Но все они к исходу марта вдруг тоже стали прерывать бойкот на уровне: «Где парта твоя?», «Держи!», «Сдавай тетрадь!»

Тому способствовала много сверхбеспристрастная пятерка у Зубовой, за сочиненье, написанное мною, — «Образ Иудушки». Нет, не раздобрясь, но справедливость лишь блюдя, сказала Зубова, войдя: «Товарищи! Я в изумленье читала это сочиненье Плешковой! Знайте, что оно заутра будет снесено к трем методистам из РОНО, Плешкову знающим давно, со времени ее открытья в Некрасове!» (Могу ль забыть я, что не было обличено мое лукавство, ложь, фальшивка?.. Да не зачтется их ошибка трем методистам и Н. А. на будущие времена!) «Способности, — Н. А. твердила, — способности здесь таковы, что я должна — должны и вы! — за них почтить и крокодила, жаргоном вашим говоря. Пятерка с плюсом, несмотря… Пример, что совмещает детство порой и гений, и злодейство!»

То «несмотря на что» как будто забыли все: в подтексте, смутно оно мерещилось чуть-чуть… (Стихи же не вывозят прозу. Обсказа длительную дозу не оживить, не обмануть, хоть я рифмовку, как глюкозу, и вбрызнула в свой белый стих… Он для читателей моих пребудет столь же скушным, скудным и обстоятельно-занудным, как бормотание дождя. Лишь одноклассницы, пожалуй, его снесут. Итак — не балуй, на прозу вновь переходя.)

В самом деле, чего это я? Моя жизнь переменилась, сделалась получше, — не настолько, чтобы назваться хорошей, но тык-в-тык, чтобы считаться сносной. Яснее не скажешь, хоть бы и в стихах. Учеба выправилась, но ненадежно, на живую нитку, — до самого конца экзаменов я ждала внезапного раскуса своих самозваных успехов. Бойкот прекратился, но лишь в вышеобозначенных границах. Думаю, учителя и девы не то чтобы простили меня или обнадежились моими первыми шажками на пути к норме, а просто им в предэкзаменационной лихорадке и погоне за общими годовыми показателями успеваемости и дисциплины стало не до меня, и они смирились, живет рядом, и пусть живет, какая-никакая. А возобновившаяся дружба с Кинной продолжалась без былого вдохновения и трепета, как бы не порушили, — ровненькая, средненькая дружбочка по привычке и на безрыбье.

Если подытожить, моя жизнь малость пригладилась и образилась, став усредненно-приемлемой почти до скуки. Я порой ловила себя на мысли, что прежде, в безвыходности, отчаянии и отверженности, она текла более полнокровно и необычно, заставляла ценить редкие минуты веселья, общения с людьми и надежды, а значит, что плохая жизнь, что хорошая— не одно ли и то же?.. Теперь, серединка на половинку, ни то ни се, она словно подвешивала меня в воздухе, в ожидании то ли падения, то ли взлета, сковывала она меня, запирала, хотя на свободе летних каникул, в теплом июньском каменно-тополином мареве уже значительно обезлюдевшего города, казалось бы, только и радоваться, во всем поступая по собственной воле и усмотрению. Это еще и еще раз убеждало меня в моей порочной приверженности к ненормальному, драматичному ходу вещей. «Нормальный ход», как выражались в 9–I, не устраивал меня, я, ненасытимое к худу чудище, точно жить не могла без опустошенной раздвоенности несчастья, без ошарашенного взгляда на самое себя со стороны.

И вот наступил день отъезда Кинны в Москву, 20 июня. Накануне Кинна позвонила мне из автомата с угла Лодейнопольской, наверно того же самого, откуда мне впервые звякал Юрка, и объявила, что Евгения Викторовна наконец собрала все необходимые в Москве документы и купила билеты («на завтра понимаешь уже завтра ты меня будешь провожать с Московского хочешь? Мама теперь разрешает ты приходи днем ко мне и поедем на вокзал а еще мне мама купила пластмассовые красные клипсы как висячие шарики у нас такое девчонки еще не носят а в Москве не наш монастырь»).

После трех месяцев запрета я позвонила в Киннину дверь на Барочной. Мне открыл Юрка — у него шел отпуск. Когда он увидел меня в новых, по обещанию купленных матерью в марте, темно-вишневых, в дырочку, бархатистых босоножках, успевших обворситься тополиным пухом от пробега по нашим улицам, его лицо в один миг переменилось, что-то в нем появилось заинтересованное и в то же время досадливое, он шепнул небрежно: «Н-ну, чува, стиль!» — и провел меня в комнатушки Кинны.

Все это время мы с Юркой продолжали встречаться, но не ежедневно, как вначале. После разлада 6 марта он не появлялся дней десять, я уже отчаялась, как вдруг у нас раздался телефонный звонок, подошла мать, и я услышала совершенно неожиданные смиренные и вежливые слова:

«Ника, тебя к телефону, кажется, это Юра». (Мать уже знала, как его зовут и откуда он взялся.) Мы назначили свидание и сходили в кино на «Максимку». Начались новые встречи, походы в кинотеатры, на Крестовский, даже в «Стекляшку», стояния в парадной с поцелуями, но целовались мы уже не так, и вообще все стало не то. Несколько раз, правда, на скамейке рядом с Юркиным стадиончиком (укромный закуток более не существовал, перешедший по летнему времени к хозяевам-гребцам), дело у нас доходило и до таких поцелуев с обоюдной сумасшедшей вспышкой МОЕГО, но после такого Юрка, как правило, исчезал чуть не на неделю. Он больше не решался объясняться по этому поводу, ни на чем не настаивал, не требовал, просто пропадал, а появившись, снова звал в «культурные» походы почти без прикосновений. Меня же в наших встречах только прикосновения и привлекали: Юрка забивал все скучным, копеечным, ширпотребным трёканьем, давным-давно опротивевшим мне. Теперь, спустя целую жизнь, я могу признаться, что уже и тогда чувствовала: Юрка просто первый попавшийся, неважно кто, безразличный икс, ставший тогда необходимым, — время приспело, он, все равно кто, и появился, и вся ценность его заключалась в поцелуях и касаниях, остальное вызывало одну тоску. Я тоже ни о чем с ним не объяснялась, но ощущала — отношения хоть и продолжаются, сходят на нет медленно и верно. И здесь, стало быть, началась усредненность, подвешенность, ни рыба ни мясо, — даже откровенная ссора и разрыв куда красивее и страдательнее этих напряженных и недоговоренных свиданок.

В первой Кинниной комнатушке сидели вокруг двух перевязанных чемоданов Кинна, Евгения Викторовна, горбушка, подхныкивающая и сейчас Юлечка, Юркина мама тетя Груня и Маргошка. Юрка, войдя за мной, тоже присел