Чужая война - Наталья Игнатова

– Ифрит – это тоже джинн. Только… ну, другой.

– В том-то и дело. Барух умер. А ты живой.

– А если бы…

– Самые мерзкие слова, какие я только знаю, парень. «Если бы…» Тебе они ни к чему.

– Но, Секира, – евнух потерянно смотрел на воина, – как же я могу знать, можно ли верить тебе?

– А никак. – Тот покачал головой. – Ты не обо мне думай. Ты о людях думай, вот там действительно сложно:

«веришь – не веришь». Их учись понимать.

– А ты?

– Я – стихийное бедствие, – совершенно серьезно сказал Эльрик. – И будешь ты доверять мне или не будешь, ничего от этого не изменится.

– Слишком сильный, чтобы с кем-то считаться?

– Ты действительно думаешь так? Ахмази помолчал, ища ответ в себе самом. И ответил честно:

– Нет.

– Правильно. Сейчас и здесь я считаюсь с тобой. И пока ты не умрешь – так оно и будет. Главное, не лазь за львятами.

– Почему?

– Родители у них царапаются, сволочи.

«Будут Четверо, те, кого посчитают за фигуры и поставят на доску. Будут Четверо, и фигуры станут игроками, и сойдутся Цветок и Сталь, Смех и Расчет, и доска станет ареной, а зрители – фигурами. Будут Четверо, и мир на краю пропасти встанет на дыбы, и будет уже поздно что-то менять».

Разумные люди не верят пророчествам. Это Ахмази знал всегда. Какими бы путями ни шли звезды и светила – пути эти далеки от дел земных, и нет небесам заботы до смертных.

Да, пророчествам верить нельзя. Но как же не верить, если сказано ясно:

«Будут Четверо…»

И земля, что лежит далеко-далеко за морем. На Западе называют ее Готландией, землей Бога.

Четверо. Те, кто вот-вот развяжут войну, равной которой не было.

И если не лжет пророчество, говоря о Четверых, можно ли думать, что лживо оно во всем другом?

«Будет война, и реки потекут кровью, а поля вместо хлебов родят мечи и копья. Будет война, и Четверо пронесут ее по всему миру, и не будет преград для той войны. Будет война, и мир рухнет в пропасть и будет лететь долго, и крик умирающего будет исторгаться из его глотки».

Война неизбежна. И в войне этой Эннэм остался без союзников, без прикрытия, почти без сил. Ведь не один только султан двинет свои войска на барадские земли. Весь Запад обратится против одного-единственного государства. Нет выхода. Нет спасения. И не уйти от войны.

Мысли цеплялись за слово «война», как цепляется плуг за камень. Цеплялись и останавливались на нем снова и снова. Крошкой, засохшей на шелковой простыне, было слово. Мешало. Терло. Выпячивалось.

Война.

И вновь погружался Ахмази в поток воспоминаний, мыслей, неясных догадок. Знал, что омытое размышлениями слово, которое мешает сейчас, покажет себя с какой-нибудь иной, невидимой пока стороны. Сверкнет неожиданной гранью. И, может быть, найдется выход?

Выход должен быть.

Солнце заливало сад ослепительным светом. Секира, вернувшись из империи готов, целые дни проводил в саду, замерев под жаркими солнечными лучами. Он напоминал тогда визирю змею, свернувшуюся в кольцо на раскаленном склоне бархана.

Что-то случилось с ним за пять лет, прожитых там, далеко на Западе. Что-то превратившее всегда довольного жизнью и собой Секиру в каменное изваяние. Ахмази не решался спросить. Просто заходил иногда в гости. Прятался в тень, куда-нибудь поближе к фонтану, и сидел так же молча, как Секира. Только нелюдь тянулся к солнцу. А визирю даже в прохладном шуме воды было тяжко.

Сорок лет дружбы – достаточный срок, чтобы научиться просто молчать рядом с другом. Но тогда это молчание казалось невыносимым.

И нарушил его первым все-таки Секира, а не Ахмази.

– Я много дал бы за то, чтобы вернуться в Степь, – сказал он однажды. И евнух вздрогнул от неожиданности. Как будто действительно заговорила каменная статуя.

– Разве тебе плохо здесь? – осторожно поинтересовался визирь.

– Там все иначе. Было иначе. Другие люди. Другие обычаи. Другой мир. Чище и лучше, хоть и кажется Степь со стороны дикой и жестокой.

– Ты жил и там тоже?

– Давно. У меня был друг, Тэмир. Он первый объединил племена степняков под своей рукой.

– Потрясатель?!

– Ты что-то знаешь об этом?

– Только то, что написано в книгах. Потрясатель мира, он прошел войной до древнего Виссана, покоряя все народы, что встречались на его пути. Имя его было забыто – его просто боялись вспоминать. Осталось только прозвище.

– Его имя стало титулом. Тэмир-хан. Властелин Степи.

– Но это было еще во времена Муджайи.

– Чуть раньше.

– Степь сейчас другая, ты ведь знаешь это. Секира.

– Знаю. Когда-то про Тэмира говорили, что он вернется. Зеш-ш. Люди придумывают себе сказки и верят в них. А я вот не умею. Так хочется верить иногда!

Ахмази решительно выбрался из тени. Заглянул в лицо шефанго:

– Что с тобой случилось, Эльрик? Что там было, на Западе?

– На Западе? – Секира пропустил в пальцах пушистый кончик длинной своей косы. – На Западе… Когда я приехал?

– Месяц назад.

– Старею, что ли? – Белая коса змеей метнулась за спину. – У тебя проблемы в Эзисе, Ахмази?

– Их договор с Сипанго.

– Я еду в Мерад.

* * *

Война.

Теперь это слово сплелось со словом «Степь». И начал выстраиваться-сплетаться узор мыслей, пока еще неопределенных, тычущихся в стороны, как слепые щенки.

Степь и Война.

Ахмази знал о Степи немного. Но все-таки больше, чем другие, даже больше, чем книжники.

Знал он и о хане Тэмире, именем которого пугали детей после его смерти. И о Потрясателе знал Ахмази больше любого историка или книгочея. По возвращении Секиры из Мерада, за те несколько дней, что прожил нелюдь в Аль-Бараде, Ахмази постарался вытянуть из него как можно больше.

Зачем?

Да ведь Степь была врагом Эннэма куда более страшным и реальным, чем Эзис, где жили все-таки братья по вере.

Итак, Война и Степь. Степь и Война.

Сим перечитал донесение, порадовавшись тому, что не разучился еще излагать факты и только факты, опуская домыслы и выводы, не подтвержденные ничем кроме собственной интуиции.