Сторож брату своему - Ксения Медведевич

Вазир барида недоуменно поднял кустистые брови:

– Госпожа лично желает передать халифу свидетельства? Но для этого вовсе не обязательно везти нерегиля в Райский сад…

Мараджил поджала губы. На самом деле усадьба называлась иначе, Райским садом ее обозвали злые языки. В хорошо укрепленный дом притаскивали должников и тех, кому госпожа Мараджил желала развязать языки. Иса ибн Махан мог бы обойтись без столь прозрачных намеков…

Фазлуи закхекал:

– Воистину, господин ибн Махан есть кладезь мудрости… Он прозревает истину: госпожа желает подарить халифу покорного и смирного Стража, хи-хи-хи… Уже не помышляющего о побеге, хи-хи-хи…

Иса ибн Махан нахмурился, но Мараджил тонко улыбнулась под шелком шарфа:

– Не тревожься, о Абу Сулайман. Мы не допустим бессмысленной жестокости. Но меры будут достаточными, чтобы вразумить Тарика, – ибо он нуждается во вразумлении. Одно дело – дерзить, другое – бросить государство на произвол судьбы. Мой сын слишком мягкосердечен, а Стража нужно отучить своевольничать. Я займусь этим нелегким делом сама.

Вазир барида продолжил хмуро смотреть на узоры ковра у своих колен.

– Я отдам тебе доходы с Балха, о ибн Махан, – тихо добавила Мараджил.

Иса ибн Махан медленно кивнул.

А Фазлуи захихикал и поманил костлявым пальцем свою саламандру: поди, поди сюда, полезай домой, моя детка. И требовательно постучал по бирюзовому камушку в перстне – давай, давай, не кобенься.

А не то…

Северный Неджд, начало осени

К вечеру ветер, как обычно, усилился.

Антара в который раз расчихался над угольями. Криво прилаженный котелок не желал закипать на сдуваемом пламени.

– Рукопомойник, руки у тебя из задницы произрастают… – донеслось до него всегдашнее бурчание сумеречника.

За ним последовала длинная тирада на фыркающем, в нос бубнящем родном наречии Рами.

– А ты бы помог мне! – привычно отмахнулся Антара. – Дрыхнешь целыми днями, хоть бы подстрелил кого, вторую неделю мяса не ели…

Рами только лениво сплюнул. Антара, понятное дело, бурчал про мясо больше для поддержания разговора. Газелей и ориксов они не видели уже с месяц – животных как сдуло. Ад-дабур, нехороший западный ветер, приносил песчаные бури из Большого Нефуда, и все живое бежало от раскаленного жара, иссекающего мясо с костей. В шатрах рассказывали, что именно ад-дабур истребил племя ад, противившееся пророку Худу. Еще говорили, что старики не упомнят, чтобы западный ветер держался так долго – он стих лишь пару дней назад.

Сумеречник меж тем еще плотнее подобрался под абой, туго, по-кошачьи, сворачиваясь в колечко. Ночи становились все холоднее и холоднее, и Антара зябко водил ладонями над поднимающимся от кипятка паром. Впрочем, кипятка-то как раз и не было: хлестнуло песком, язычки пламени над прогоревшей колючкой и верблюжьим пометом слегли – и сгинули. На месте костерка снова переливались розовыми волнами предательские угли.

– Эээ, беда… – бормотнул Антара и в который раз склонился над опадающим жаром не желающего гореть костра.

Дунул в угли, в спину долбануло таким порывом, что он чуть не обвалился носом во взлетевший серым пеплом очаг.

Видно, сдуло не одного его – от старой акации донеслись ругательства толстой Афаф. Женщина терла глаза и свирепо трясла за веревку кожаный мех с молоком. Афаф пахтала масло, толкая бурдюк и долбя им о ствол дерева. Похоже, налетевший с ветром песок попал ей в глаза, она принялась их тереть – и бросила мех. А тот отлетел и наподдал ей прямо в брюхо. Теперь Афаф трясла бурдюк и проклинала – почему-то – мужчин, которым бы только пить и жрать, а засуха такая стоит, что скоро молока не будет, а будет только разведенная в соленой воде сраная смола этой сраной акации, но им хоть бы хны…

Отведя душу, Афаф со всей силы пихнула мех и снова принялась равномерно бить им о трясущееся дерево. С древней акации облетали последние листочки. Женщина бросила ругаться и завела свое всегдашнее:

– О вы, которые уверовали! Будьте терпеливы в бедах и в сражениях! Будьте тверды перед вашими врагами, защищайте свои границы и бойтесь Всевышнего! Быть может, вы будете счастливы!

Два года назад очень уважаемый шейх из Лакика сказал ей, что чтение двухсотого аята третьей суры Книги очень помогает против мужниного пьянства. С тех пор Афаф за работой бормотала заключительные строки «Семейства Имран», пытаясь заклясть порок вечно хмельного Шаддада.

Тот, надо сказать, стойко противился Всевышнему и доброй воле жены и продолжал надираться раз в три дня. Он бы пил чаще, но здоровье не позволяло: после каждой попойки ему приходилось два дня отходить, жалостно постанывая посреди мужской половины шатра. Аккурат к утру третьего дня у Шаддада переставали болеть голова и трястись руки, он шел к бурдюку с лабаном, выливал его в таз и садился ждать, пока йогурт скиснет. Забродивший лабан, как известно, бьет в голову покрепче пузырящегося пальмового вина.

Тазика Шаддаду хватало до середины ночи, после чего он отправлялся буянить. Нынче, по осеннему времени, шатры стояли далеко друг от друга, так что несчастный пропойца зачастую не добредал до соседей, падал в паре сотен шагов от ближайшего костра и засыпал – а потом храпел так, что козы от страха блеяли.

– …бойтесь Всевышнего! Быть может, вы будете счастливы!

Впрочем, Афаф была не из тех женщин, которые лишь надеются на счастье. В ночь, когда Шаддад напивался пьяным, она объявляла себя разведенной и водила за шатер мужчин. Поскольку Афаф никого не укладывала в свою постель на женской половине, а выволакивала спальный ковер наружу, она полагала, что не изменяет мужу – ибо муж ее в такие ночи, строго говоря, отсутствовал в обоих мирах.

Косясь на равномерно лупящий о дерево бурдюк, Антара удвоил усилия по раздуванию огня. Рами, похоже, задремал под шерстяной накидкой. Посопев, юноша оторвался от полыхнувших желто-оранжевым веточек. Затем, помявшись и потерев покрасневшие от пепла глаза, доверительно прошептал:

– А я тут стихи сочинил… Поэма длинная вышла, послушаешь?..

Острые уши сумеречника даже не шевельнулись.

– Да ну тебя, – бормотнул Антара.

И, снова засопев, принялся водить ладонями над закипавшим огнем.

– Ну ладно. Читай, все равно не отстанешь… – лениво отозвался, наконец, Рами – не открывая, впрочем, глаз.

Юноша приободрился. На худом чернокожем лице проступило что-то сходное с мечтательным вожделением, ноздри раздулись. Скаля длинные белые зубы, он принялся декламировать: