Арабская жена - Таня Валько

Управилась со всем, что они принесли, потом вытащила из комнаты одно кресло, ножки кровати отодвинула на пару сантиметров к самой стене. Может, еще что-нибудь убрать?

— Давай, давай! — слышу я голоса. Али смотрит на меня с удивлением, не может извлечь из себя ничего, кроме мокроты.

— Спокойно, сейчас тебе будет легче дышать, — утешаю я, вытирая пот с его лица.

Через пару минут после подключения примитивной аппаратуры больному стало намного легче. Али получает тут же дозу пенициллина и морфина и впадает в нездоровый сон, а я сижу около него без движения и смотрю с сочувствием. Из задумчивости выводит меня чмоканье — классический арабский зов. Оборачиваюсь в сторону открытых дверей и вижу Рамадана с большой, обернутой в полотенце бутылкой фанты в руке. Слюна приливает в мой рот: давно не пила ничего подобного.

— Что такое? — говорю ему, однако грубо.

— Может, вы хотите в такую жару выпить чего-нибудь другого, кроме воды? — задает он глупый вопрос.

— Это дед для нас купил или ты утащил из кухни?

— Был в магазине. Мороженое хотел купить, но не донес бы. Может, когда-нибудь пойдешь со мной, тогда съедим на месте…

— Ты меня на свидание приглашаешь или как?! Ведь я не свободна! Mamnu’u!

— Дед разрешил, сказал, что хорошо…

— Как это называется?! — Я не могу поверить собственным ушам и, задыхаясь от такого подвоха, зло осведомляюсь: — Спросил у старшего?!

— Так положено, — говорит он, как воспитанный парень. — Еще Наджма с нами бы пошла…

Я вырываю бутылку у него из рук, вбегаю в комнату Али и захлопываю с треском дверь.

Все аж задрожало, а больной, чуть приоткрыв глаза, тихо спрашивает:

— Что это? Что происходит?

Я вижу, что ему уже намного лучше, чем утром.

— Ничего такого, — говорю я нервно, сквозь стиснутые зубы. — Дали попить что-то сладенькое, холодное и газированное. Большой праздник.

Он смотрит на меня внимательно, уже более осознанно.

— Наверняка это принес твой любимец Рамадан?

— Не шути надо мной, а то ничего не получишь, ни капельки. Все сама выпью. — И потягиваю содержимое большой бутылки так, что жидкость течет по моему подбородку.

Слегка утолив жажду, я наливаю фанту в пластиковую кружку и подношу ее к сожженным горячкой губам Али. Не знаю, может это ему навредит, но…

— Спасибо, конечно, но этот газ и химия выжгут на губах еще бо́льшие раны. Это не для меня, выпей все. — Осторожно отодвигает мою руку. — В следующий раз присоединюсь, — говорит он, подмигивая.

— Может, что-нибудь съешь? Мягкий бисквитик, например. Залью его молоком, и будет легко глотать.

— Нет, спасибо, я не голоден. — У него такой благостный взгляд, как будто он смотрит на меня с того света.

— Полечу вниз сказать, чтобы тебе приготовили бульон из цыпленка, это самое лучшее для легких, правда, действует, как лекарство. — Я срываюсь с места и выбегаю.

Через минуту, вспотевшая, но довольная собой, я вернулась. Али не переменил позы, и я уж подумала, жив ли он. Он моргнул, и я с облегчением вздохнула.

— У тебя было такое лицо, как будто ты увидела привидение. — Он смеется одними губами.

— Али, не пугай меня, прошу тебя. — Я сажусь рядом, беру его ледяную и влажную ладонь в свою горячую руку.

— Однако Аллах надо мной сжалился, а я думал, что он для удобства меня проклял.

— Как это?

— Я вернулся из прекрасного центра в Америке, где умирал бы под чуткой опекой чужих, преданных делу людей. Идиот! Затосковал по дому, по семье. Когда они меня увидели, удрали. «Да мы целое состояние, извращенец эдакий, на тебя выбросили, оплатили все, а ты нам такие номера откалываешь и приезжаешь сюда, в Ливию?! В таком виде?! Недостаточно того, что счета из-за тебя у нас как волной смыло, так еще должен семью компрометировать!? И в голову не берет! Что за урод, что за эгоист!» Спорили неделю и решили отправить меня в пустыню, где легко исчезает каждый… Тут ведь никто ни о чем не спрашивает, а эта семейка уже не один раз занималась отбросами нашего большого величественного клана. Лишь бы только не утратить доброго имени.

— Ну и в чем же твое счастье, где же этот перст Божий?

— Я встретил тут добрую женщину, которая стала моим опекуном, моей Беатриче, моим поводырем. Сейчас мне не страшна смерть, так как наихудшее я прошел с тобой…

— Успокойся, — прервала я его, сконфуженная этим признанием.

— Дай мне договорить до конца, так как у меня нет сил с тобой перебрасываться шутками. Спасибо за все, но тебе уже пора. Начинается туристический сезон, и это твой единственный шанс. — Осторожно, двумя пальцами он прикасается к моему запавшему животу. — Я не спрашиваю, почему или как это случилось, но сейчас у тебя больше шансов. Спасайся, сделай это не только для себя, но и, прежде всего, для своих детей. Вытаскивай их из этого края, где честь приказывает родителям оставлять детей, когда те нуждаются в помощи, где предают и позорят хороших жен и закрывают глаза не на одно преступление. Дай им нормальную жизнь в нормальном правовом мире.

Стою на крыше и наслаждаюсь ночной прохладой. Солнце село всего минуту назад, и сразу же все заволокло тьмой.

— Хорошо бы нашего парня пристроить, дать ему нормальную жизнь, — слышу голос старика, доносящийся вместе с экзотическим запахом из тишины оливкового сада.

— Думаешь, отец? Он ведь глупый.

— Каждому свое. А ему в какое-то время стало лучше, даже выражение лица сделалось почти нормальным.

— Что правда, то правда.

— И работу себе нашел…

— Но такую, которая нравится ему… И сколько нам это стоило? Не лучше ли держать его возле семьи, без хлопот и лишних затрат? В конце концов, это лишние рабочие руки.

— Ты, сын мой, неправильно мыслишь. — Старик нетерпеливо причмокивает. — Кто же от такого хорошего парня избавляется? Только глупцы! У нас тут есть одна женщина, свободная, от которой муж отказался…

— Что? Такую нечестивую, иностранку?!

— Кто знает, где правда. Я о ее муже не раз слышал, в телевизоре недавно был.

— Какой-то известный?

— Не столько известный, сколько глупый, потому что в опасную политику ввязался. Может, это он плохой, а жена из-за него пострадала.

— Что ты говоришь, отец?! Он мужчина, он знает, что делает!

— Только Бог знает, что делает, и знает наши сердца…

— Ma sza Allah, — произносят одновременно.

— Я думаю, что она хорошая женщина. Посмотри, как она этим больным занимается, а для нашего Рамадана будет идеальной женой. У тебя что, глаз нет, сын мой?