Холм псов - Якуб Жульчик

Я думал о близящемся понедельнике, о том, что попрошу маму написать мне освобождение на неделю. Я видел Дарью в последний раз в жизни, а она была обычной, маленькой и все уменьшалась. Под большой военной курткой и двумя свитерами я вообще не видел ее тела, только длинные черные, стекающие по спине волосы. Она исчезала неспешно – в темноте и медовом свете. В этом не было ничего необычного. Просто Зыборк катился медленно, как шар, в полную тьму. Просто Дарья была первой.

Потом я понял, что должен побежать за ней следом.

– Дарья! – крикнул я так, что все, кто стоял во дворе, повернулись в мою сторону. Пара человек даже засмеялись. – Дарья! Погоди! – крикнул я снова и сорвался с места, чтобы побежать следом, и вдруг почувствовал, что кто-то изо всех сил хватает меня за куртку, а когда я пытаюсь вырваться, что-то сильно бьет меня по затылку, чья-то ладонь. Быль развернул меня к себе как куклу и притянул ближе. Сигарета свисала у него с губы. Глаза его были широко открыты, словно от только что ложкой сожрал мешок амфетамина.

– Не ори, как дурень. И не иди за ней. Дай ей уйти, – сказал он.

Все, наверное, случилось примерно через час. Полиция говорила, что Гизмо крутился вокруг замка. Его видела куча народа. Да и я его видел.

– То есть все знают. Весь Зыборк знает. Охуеть, – сказал я.

Только тогда он меня отпустил и вытер руки. Осмотрелся, бросил сигарету на землю, затоптал, сразу прикурил следующую. Трупак вырос за ним, встал в его тени с банкой пива в руке, зевнул, глядя в то место, где только что исчезла Дарья.

– Хотите еще? Хотите, чтобы мы еще сыграли? – заорал Чокнутый, выкатившись из «Врат» – на этот раз без футболки, штаны залиты пивом, с большим, намалеванным помадой пацификом на груди. Двор приветствовал его криками и двумя бутылками, разбившимися о стену неподалеку от его головы – он их даже не заметил.

– Ну ладно, сука, вот только у Яреса, кажется, нет микрофона. Ярес! – Он свистнул на пальцах, звук разнесся по всему двору, словно сирена.

Полиция потом говорила, что все наверняка продолжалось недолго. Никто не слышал криков. Пятнадцать минут. Исследование показало, что изнасиловали ее дважды. Во время второго раза она уже умирала, поскольку после первого изнасилования он ударил ее камнем по голове. Могла уже ничего не чувствовать. Он не обращал внимания.

Зыборк утекал во тьму, сползал в нее, словно черный клей, тянущаяся резина с брошенной в костер покрышки.

Никто этого не чувствовал, но, одновременно, чувствовали все.

– Ну ты и начудил, – сказал Трупак. Потом несколько раз причмокнул, словно пытаясь подозвать собаку.

– Отвали, – ответил я.

– Ее попустит.

– Не попустит, – Быль покачал головой.

– Я последнее хуйло, – сказал я, молясь, чтобы они исчезли хоть на минутку, потому что слезы подступали к глазам, а я ведь не мог плакать в их присутствии.

Чокнутый снова уселся за небрежно установленной снаружи перкуссией, потом к нему присоединился совершенно пьяный остаток группы. Ярецкий чуть ли не полз по двору, на его футболке виднелось неопределенное, огромное коричневое пятно. Я смотрел на него, и это было единственным, что во всем этом хотя бы немного меня радовало: тот факт, что он понятия не имел о том, что его бывшая, или настоящая (это не имело ни малейшего значения) девушка хотела отсосать мне у Психоза.

– Ну, блядь, сыграем вам «Люблю тебя, как Ирландию», и все, сука, подпевайте! – заорал Чокнутый, пока Ярецкий пытался поднять лежавший на земле микрофон.

– Не в первый раз и не в последний, – Трупак пожал плечами.

– Сука, ну что за дерьмо, – Быль осмотрелся, и я не знал, о чем он говорит: о моем поведении или обо всем, что его окружало.

– Знаешь, если бы у меня была такая девушка, то я бы за ней присматривал, – сказал через минутку Трупак. – Я бы никогда в жизни такого не устроил. Я бы заботился о ней каждый день.

– Он же просто хотел потрахаться, я ебу. Что вообще за проблемы, а? Нам ведь по восемнадцать, – Быль сплюнул. – Пойдемте отсюда, сука, ненавижу эту песню.

– Ее ж вроде каждый натягивает, Каролину-то, – заметил Трупак.

– Ну наверняка не ты, – ответил ему Быль.

– Пойдем, – попросил я их.

И мы пошли, чтобы никогда не вернуться. Остатки группы пытались исключительно неудачно сыграть песню, но Ярецкий, не пойми зачем, когда мы были уже снаружи замка, совершенно не слушая то, что играла его группа, завыл, что «Машина резко повернула, хоть были выключены фары».

Миколай / Черный свет

День клонится к закату. С секунды на секунду все становится темнее. Мы стоим на площади напротив ратуши. Прежде всего, напротив ратуши стоит отец. Можно сказать, что весь он – стояние. Ноги расставлены, руки сплетены на груди, готовый ко всему, что хотело бы попытаться его опрокинуть. С губ его срывается пар – целые клубы, словно он курит сигару. Всматриваясь в окна дома, он почти не моргает. К его ноге прижимается перепуганный маленький песик: полукровка, пепельная овчарка. Ольчак принес его сегодня утром, не стал говорить откуда, просто поставил пса на кухне, отец посмотрел на того и кивнул. Пес моментально обмочился.

– Как ты его назовешь? – спросил я.

– Я же говорил: Рокки, – ответил он совершенно невозмутимо.

Теперь Рокки осматривается, перепуганный окружением. Тоненький красный поводок исчезает в ладони отца.

– Правда не хочешь? – спрашивает Юстина.

Отец сжимает кулаки.

– Нет, – отвечает через мгновение.

– Тогда зачем все это делаешь? – спрашивает она, закуривая. Я прижимаюсь к ней. Вечер исключительно холодный, холод вползает под одежду, морозит кожу. Я подпрыгиваю на месте, чтобы его выгнать.

– Я не хочу управлять, Юстинка. Ни за что на свете, – отвечает отец.

– Если вы хотите отозвать бургомистра, то у вас должен быть кандидат на ее место. – Юстина тоже всматривается в дом, загипнотизированная его фасадом, цвета горелого вареника. Люди на улицах поворачиваются в нашу сторону, машут руками, приветствуют нас. На каждом столбе, на заборах висят плакаты: однотонные, белые, на них жирная красная надпись: ЗЫБОРК, РЕФЕРЕНДУМ. Ниже – фигура ковбоя, как на старом плакате «Солидарности».[100] У ковбоя должно быть лицо моего отца, а не Гэри Купера.

– Угу. Может, Агата согласится, – отвечает отец. – Она была бы неплоха. Была бы неплоха и Валиновская. Да, была бы и правда нормальной. Но обе пока не согласились.

Мне вспомнились плакаты Булинской, которые покрывали всю ратушную площадь, когда мы сюда въезжали; ее размноженное, отретушированное на компьютере лицо.