Шестьдесят килограммов солнечного света - Халлгримур Хельгасон

для конфирмации, который Сусанна нашла для него в закромах Мадамина дома и подколола рукава и штанины с помощью sikkerhedsnaelum [141]. К ним прилагались белая рубашка и белый бант. Из-за бесцерковности минувших лет сейчас возникла необходимость провести сразу много церемоний. (А на складе товарищества «Крона» вдобавок два покойника ждали погребения, но преподобный Ауртни решил, что гробы на этом празднике не нужны, и сосредоточился на «радостной работе».)

С Нижнего Обвала в церковь пришло мало народу. Сайбьёрг наотрез отказалась присутствовать при крещении полуслепого незаконного ребенка, даже несмотря на то, что тогда же конфирмовался их пастух. Мужу она тоже строго запретила туда ходить. А он, никогда не бывавший на богослужениях, отчаянно клялся в том, что сейчас просто не может не пойти – «ради покойного Эйлива», раз уж конфирмуется его сын. Так что Лауси сидел здесь, на четвертой скамье с восточной стороны, в одиночестве, позади всех норвежцев, а через проход от него – его дочь Сньоулёйг с красавицей Хельгой. (По причине свадебной церемонии мужчины сидели в церкви с правой стороны, а женщины с левой; это был чисто исландский обычай: перед лицом единения новой любви все остальные притворялись старыми девами да отшельниками.) Хельга потребовала, чтоб ее тоже взяли, она хотела увидеть, как человека ее мечты посвящают в общество – нарядного и причесанного, во взрослой одежде. И да, когда он наконец конфирмуется, ему можно будет жениться! Ее мать Сньоулька громко выразила возмущение (это она обещала своей матери), когда пастор сообщил пастве имя новокрещенного: «Ольгейр! Я крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа…»

Отчество ребенка все еще находилось на рассмотрении. Магнус Пустолодочный из Мадамина дома предложил назвать его Ольгейр Всемирссон, а остряки дали ему имя Живчик Перстовый. Это давало понять, что ребенок появился на свет на Перстовом хуторе, и сейчас Стейнгрим и Эльсабет, хозяева Перстового, сидели каждый со своей стороны прохода со строгими лицами, словно несли неприятную ответственность за этот одноглазый плод мимолетного увлечения.

Купель в новенькую церковь еще не привезли, и преподобный Ауртни воспользовался большой серебряной миской, приданым жены, фамильной вещью семейства Торгильсенов. Согласно действовавшим церковным уложениям, святую воду нельзя было наливать в неосвященную купель, и это вызвало раздражение у пастора, которому пришлось целый час убить на такую ерунду, как освящение купели. «Формальность несчастная!» Он, как и прежде, был погружен в собирание народных песен, уже далеко продвинулся в переписывании начисто всех 480 мелодий, которые он записал сам и которые ему прислали, и жалел о каждой четверти часа, которую ему приходилось тратить на что-то другое.

Когда крещение завершилось, пасторша Вигдис спела одну из народных песен, записанных ее мужем от бродяги, который постучался в дверь в начале лета: слова как раз подходили к одноглазому мальчику:

Пусть та звездочка ярка,

свет ее нежит,

глаз мне не режет…

Затем на сцену вышли Гест и конфирмующаяся вместе с ним Анна из Мучной хижины. Сюнна с Пастбищного была конфирмована в прошлом году, на Пасху, в церкви Хейдинсфьорда пастором Ауртни. Пастора перевезли за Сегюльнесские скалы местные, а пастбищнохуторское семейство шло пешком через перевал Подкову и чуть не погибло во время пасхального заморозка, который в том году был необычайно силен. Сюнна так обморозила руки, что в день конфирмации у нее отвалился кусок пальца. Об этом поэт-нехристь с Обвала сложил такой стишок:

Сюнна шла конфирмоваться —

к Богу путь направила.

Да только пальчик свой она

в язычестве оставила.

Этот стишок облетел весь фьорд, и многие посчитали, что у его автора у самого рыльце в пушку. Батрак-стихоплет из Лощины сочинил про Лауси:

Он горазд детей строгать

на все четыре стороны.

А коль их некуда девать,

на склон относит во́рону.

Затем последовали еще стихи, и в некоторых из них перелагалась история об Одине, боге язычников, который был одноглазым, как Ольгейр, и его всегда окружали во́роны. Так что новокрещенный малыш уже вызвал к жизни целые поэмы.

Анна из Мучной хижины возмужала на засолке сельди и щеголяла румянцем во всю щеку; она подошла к алтарю, словно раздельщица – к своей бочке: большерукая, долговязая, в ее размашистой походке было что-то мужское. Поговаривали, что она почти обручена с одним не очень молодым матросом с «Марсея», – во всяком случае, он сидел на скамье, беспрестанно моргая, и улыбался до ушей, так что во рту сверкали зубы и дырки в них. И эта улыбка была такой ослепительной, что едва не превратила конфирмационное платье в подвенечное. Анна и Гест прочли «Символ веры»: без выражения и без запинки, а потом их попотчевали кровью и плотью Христа. Первая представляла собой наикрепчайший коньяк из закромов хреппоправителя, а последняя – торт «Наполеон» в чистом виде из печки экономки Халльдоуры. И едва они, уже полностью конфирмовавшиеся, успели проглотить свои порции, по Косе пробежал радостный ветер и отогнал тучи от солнца, так что все доски в пахнущей лаком церкви засияли.

На боковой скамье справа на хорах сидел Арне Мандаль: нарядный, шикарный, очень светловолосый, а рядом с ним – белобородый штурман. Капитан отметил про себя, что стена над алтарем остро нуждается в алтарной доске.

Затем юным конфирмантам велели отойти в сторону, занять место сбоку от алтаря и смотреть вперед в помещение церкви. Органистка Вигдис налегла на орган, и оттуда грянул сопровождающийся громким скрипом современный свадебный марш в честь ее подруги. Внутренние двери церкви распахнулись, и Сусанна важно вошла в сопровождении господина, которого раньше в этих краях никто не видел: очевидно, это был ее отец-датчанин. Однако оказалось, что нет: это прибыл не кто иной, как сам Йохан Сёдаль, рыбопромышленник из Кристиансунна, который поставил на этот короткопалый фьорд в морской дали абсолютно все, а сам до сегодняшнего дня не ступал на его землю. Сёдаль был толстоватым, кустистобровым, средних лет, голова у него была почти лысая, а нога, судя по всему, широкая: его снаряжение и манеры говорили о том, что это человек большого достатка, большого размаха, но при этом всем было ясно, что его основа – неотшлифованная, грубая и ржавоболтная: что сам он выбился из тяжкого труда и боли, что фундамент своего богатства он тащил на своей собственной широкой спине. Он и впрямь был широким, с медленными движениями, тяжелыми мясистыми щеками, подбородком, носом и ртом, а глаза были почти не видны на его безбрежном лице. Он носил