Нечаев - Феликс Лурье

Относительно Мирского свидетельские показания Переверзев считал «поразительно ничтожными». Даже помощник начальника Иркутского жандармского управления, ротмистр Плешаков, командированный в помощь карателям, устыдившись собранных против подсудимых улик, писал Ренненкампфу 12 февраля, то есть за две недели до вынесения судом смертного приговора: «Что касается Льва Мирского, то он, как старый ветеран, только сочувствовал революционному движению, не проявляя себя, если не считать статьи его в газете, и что он, в сравнении с Шинкманом и Окунцовым — нуль, если не меньше. Так мне его охарактеризовали в городе лица, знающие его хорошо».[888]

Следовательно, после выхода на поселение наш герой ни в какой революционной деятельности замешан не был. Но несмотря на столь поразительное признание жандармского офицера, основанное на агентурной информации лиц, никак не склонных смягчить виновность бывшего террориста, военно-полевым судом Мирского все же приговорили к смертной казни, замененной каторжными работами без срока.[889] После окончания слушания дела всех приговоренных к смерти собрали в «смертный вагон».[890] Так назывался последний вагон в поезде генерала Ренненкампфа, в который сажали приговоренных к смерти. В нем Мирскому предстояло провести несколько дней в компании нечаевца А. К. Кузнецова. Вспоминали ли они общего знакомого, о чем говорили? Ни Кузнецов, ни оказавшийся в этом же вагоне социалист-революционер П. И, Кларк ничего об этом не пишут.

«Революционная волна, — вспоминал Кларк, — конечно, захватила и старика Мирского, и вот, за статью в местной газете, он опять приговорен к смерти, и кровожадный Ренненкампф возит его, Окунцова, Шинкмана и других, как заложников, заставляя их быть невольными свидетелями своих ужасных расправ и казней в Верхнеудинске и Хилке. Этих ужасных страданий как будто уж слишком много для одного человека. Ввиду этого немудрено, что встретившись с Мирским в вагоне Ренненкампфа после всего лишь трехмесячной разлуки, я нашел в нем сильную перемену: он страшно поседел, состарился и как-то осунулся. Но это так понятно, когда вспоминаешь, что Мирский уже второй раз приговорен к смерти, что он много провел в Петропавловской крепости на каторжном положении, отбыл долголетнюю каторгу на Каре и теперь после всего пережитого ежеминутно ждет, что вот придут палачи и поведут его с товарищами на казнь. Впрочем, все трое мужественно переносили свою участь и спокойно ждали конфирмацию приговора».[891]

Воспоминания Кларка написаны до опубликования П. Е. Щеголевым доказательств предательства Мирского. Манифест 17 октября 1905 года взбудоражил бывшего террориста, и ему захотелось напомнить о себе, вновь вынырнуть на поверхность. Мирский принялся за сочинение крамольных статей, приведших его в «смертный вагон» Ренненкампфа. «Совершенно больной, измученный и разбитый тяжкою жизнью человек, выглядевший гораздо старше своих лет»,[892] отбывал наказание в Акатуе и, выйдя на поселение, вернулся в Верхнеудинск. Там его застала Февральская революция. Уже в начале марта 1917 года Особая комиссия по обследованию деятельности Департамента полиции и подведомственных ему учреждений приступила к разбору архивов с документами, касавшимися государственных преступлений, председателем комиссии был П. Е. Щеголев — один из первых историков российского политического сыска. Понимая, что вскоре могут последовать разоблачения, Мирский написал от третьего лица воспоминания и отправил их в 1917 году в журнал «Былое» его редактору П. Е. Щеголеву. Приведу из них отрывок:

«Но фактически Нечаев был выдающимся революционером, и русское правительство решило уничтожить его во что бы то ни стало. Он обладал каким-то почти магическим даром влиять на окружающих и подчинять своей воле нужных ему лиц. Говорят, что даже Карл Маркс поддался его мистификации и поверил, что Нечаев располагал миллионами революционеров, готовых восстать в нужную минуту. Он не стеснялся в средствах и приемах для достижения своих целей, и за это его даже собирались судить в эмигрантских кругах. Но он попал в равелин и там использовал свои таланты: четырех жандармов он приучил и заставил смотреть на вещи своими глазами, а через жандармов действовать и на караульных солдат, составляя для них популярные брошюры известного направления. Одним словом, Нечаев стал авторитетом в тюрьмах: смотритель его боялся, жандармы и солдаты обожали его и готовы были сделать для него все, чего бы он ни потребовал. Только сношения с внешним миром были невозможны. Нечаев долго жил за границей, затем его выдали, судили и законопатили в секретную тюрьму. За это время все переменилось, прежние связи порвались, а через солдат и жандармов их нельзя было восстановить.

Но когда в 1879 году привезли Мирского, изъятого из вольной жизни только несколько месяцев тому назад, то настала новая эпоха для равелинских узников, которых было три, да и то один больной, впавший в тихое помешательство.

Завязалась оживленная переписка с «волей», получались газеты, делились впечатлениями и, между прочим, подумывали о побеге. Нечаев составил такой план: в крепость каким-то образом проникнут 20–25 вооруженных людей с воли. Навстречу им выйдут заключенные, солдаты и жандармы. Эти соединенные армии должны были каким-то образом прорваться через многочисленные посты и иные препятствия. Пишущему эти строки (Мирскому. — Ф. Л.) известно, что Мирский отнесся отрицательно к этому плану, и был оставлен, так как пришлось считаться с реальным фактом, имевшим важные последствия. На воле при обыске нашли шифрованное письмо: долго бились над дешифровкой этого письма жандармы, и был слух, что только в Министерстве внутренних дел отчасти его дешифровали и тогда узнали, что письмо из Алексеевского равелина. Это произвело переполох! Как! Письмо из равелина! Из этой наисекретнейшей тюрьмы! Чтобы узнать, кто приносит письма, комендант крепости издал приказ, чтобы отпускать в город не более четырех солдат одновременно из равелинного караула. За каждым солдатом следовала тень в виде сыщика, но предупрежденные об этом солдаты старались отделаться от сыщика, а если это не удавалось, то солдатик возвращался, не исполнив поручения! Так как все солдаты, по мнению сыщиков, лавировали, чтобы скрыться от них, то начальство пришло к заключению, что вся равелинная стража неблагонадежна. И вот в один прекрасный день Алексеевский равелин был окружен войсками. Смотритель тюрьмы, 4 жандарма и 30 солдат были арестованы и препровождены в военную тюрьму. Смотрителем тюрьмы назначили офицера Соколова, грубого, жестокого бурбона. Заключенных перевели на каторжный режим: утром 2 1/2 ф[унта] черного хлеба, в обед баланда с 32 золотниками[893] мяса; вечером жидкая кашица. В среду и пятницу еще более скудная постная пища. От такой пищи у Мирского появилась цинга в сильнейшей степени. Его перевели в Дом предварительного заключения для излечения, а в июле 1883 года отправили на Кару вместе с прочими каторжанами».[894]