Грибоедов - Екатерина Цимбаева

Буду ли я когда-нибудь независим от людей? Зависимость от семейства, другая от службы, третья от цели в жизни, которую себе назначил, и, может статься, наперекор судьбы. Поэзия!! Люблю ее без памяти, страстно, но любовь одна достаточна ли, чтобы себя прославить? И, наконец, что слава?..

Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов? Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов. Холод до костей проникает, равнодушие к людям с дарованием…

Тебя, мой милый, люблю с каждым годом и месяцем более и более. — Но что проку. Мы не вместе. И жалеть надобно меня. Ты не один».

Выйдя из зимнего затворничества, Грибоедов только один дом посещал с истинным удовольствием — дом Ахвердовой. За прошедшие годы здесь ничего не переменилось, только дети подросли. Старшее поколение представляли Софья Ахвердова, падчерица Прасковьи Николаевны, Нина Чавчавадзе, в свои четырнадцать лет почти уже сформировавшаяся, как это свойственно восточным женщинам, и Маико Орбелиани, ее двоюродная сестра. Младшими были Даша Ахвердова, единственная дочь Прасковьи Николаевны, Катинька Чавчавадзе, жившая в одной комнате с Дашей, и совсем маленькие Давид Чавчавадзе и Сопико Орбелиани. В доме говорили почти исключительно по-французски, потому что здесь жили гувернер Давида месье Равержи с незамужней дочерью Жозефиной, снимал комнату главный компаньон шелковичной фабрики месье Дюелло, и приходила учить детей танцам прелестная мадам Кастелло, жена другого пайщика фабрики. Кроме танцев и французского языка дети знали рисование, поскольку Прасковья Николаевна была отличной художницей, — и больше почти ничего. Во-первых, местные учителя были не из первоклассных (дьячки и капельмейстеры), а главное — все дети, кроме Сони, были поголовно ленивы.

Грибоедову нравилось у Ахвердовой. Порой он приходил сюда мрачным и молчаливым, долго импровизировал печальные мелодии, но понемногу отходил, становился весел, разговорчив и вечером звал девочек в зал: «Enfants, venez dancer»[16]. Он непременно садился так, чтобы видеть их забавные движения, и играл обычно что-нибудь красивое, но сложное. Когда девочки уставали, он продолжал играть для себя. Сопико Орбелиани, очарованная неведомыми звуками, всегда старалась подойти вплотную к клавишам. Александра это раздражало, но он не прерывал концерт, и только после финального аккорда непременно ударял легонько пальцем по ее выставленному животу. Сопико огорчалась и убегала под смех Даши и Кати, но на следующий день все повторялось.

Грибоедов пытался улучшить музыкальную технику девочек, но слушалась его, да и то без восторга, лишь Нина, и он сосредоточил усилия на ней. Зато все старшие охотно ездили с ним верхом, составляя картинную кавалькаду. Младшим оставалось ждать их возвращения, чтобы немного покататься по двору.

Прасковья Николаевна относилась к Александру как к родному сыну или любимому племяннику. В ее доме он чувствовал себя свободнее, чем в матушкином Новинском. Она во всем на него полагалась, не раз оценив полезность его советов. После смерти мужа она делила ответственность за воспитание детей с Александром Чавчавадзе, назначенным опекуном Сони и Даши, но тот отличался подлинно княжеской беспечностью и давно привел оба семейства далеко за грань полного разорения. У Ахвердовой были дом и сад в Тифлисе, на которых висело долгу не то сорок, не то восемьдесят тысяч рублей — она этого не знала, поскольку ни ту ни другую сумму никогда бы не смогла выплатить. В России у нее имелся какой-то дом и пять дворов крестьян, доход с которых не стоил расходов на пересылку в Грузию. У Чавчавадзе было только великолепное Цинандали, имение роскошное, но совершенно не приносившее прибыли.

И тем не менее Софья Ахвердова и Нина Чавчавадзе считались первыми невестами в не богатом барышнями Тифлисе. Обе были красавицами в грузинском роде. Соня унаследовала от матери, урожденной княжны Юстиниани, редкостно величественное достоинство, прямо царское, так что ее прозвали Порфирородною. Нина была нежнее, но еще красивее. Кроме них, в городе жила Александрина Перфильева, польская панночка из шляхетской нищей семьи, очень кокетливая и капризная; жили Маико Орбелиани и дочь князя Бебутова — обе не сравнились бы с тремя главными красавицами. Вокруг Софьи, Нины и отчасти Александрины увивалась вся военная молодежь, но девушки оставались незамужними. Полное отсутствие у них приданого отпугивало столь же бедных молодых людей, которыми был полон Кавказ, а богачи (настоящие, не жулики вроде грека Севиниса) сюда не заглядывали.

Первым женихом почитал себя Николай Николаевич Муравьев, который, достигнув тридцати двух лет и надежд на генеральский чин, вознамерился жениться. От роду не питая пылких страстей, он действовал методически: попросил Мазаровича разузнать относительно приданого барышень, получил самые неутешительные сведения, но решил, что в России ему ничего лучше не найти. Он был хотя хорошего рода, но совершенно без средств: его отец, основатель московской Школы колонновожатых, был еще жив и умирать не собирался, но дать сыну денег не мог, ибо имел четыреста перезаложенных душ нераздельно с дочерью, младшим сыном и его женой. Старший брат Николая имел с женой шестьсот душ и сто тысяч долгу. Притом оба брата оказались замешаны в восстании, и, хотя оправдались, Николай не решался покинуть Кавказ в такое смутное время.

Полагаясь на свои будущие генеральские эполеты, Муравьев не мог и помыслить, что встретит отказ где-нибудь, куда соизволит посвататься, хотя нельзя сказать, что пользовался малейшим успехом у девиц. Поэтому он с презрением смотрел на толпу молодежи, которую почитал неприлично веселой и наглой, ибо все ездили к Ахвердовой без серьезных намерений. Но больше всего он негодовал, видя дружескую короткость, с которой Прасковья Николаевна принимала Грибоедова. Александр Сергеевич, с его нищенским жалованьем и незавидным чином, тоже не был женихом и тем сильнее раздражал Муравьева.

После долгого рассудочного колебания Муравьев остановил свой выбор на Соне, решив, что ее ум и воспитание превосходят Нинины. Он начал сватовство тайком, ибо слегка опасался отказа, хотя знал, что Софья, не колеблясь, отдаст руку тому, кто окажется способен помочь ее обожаемой мачехе. Замечая, что Грибоедов много внимания уделяет Нине, Муравьев решил его позлить, заявив ему как-то со смехотворным фатовством, что все еще сомневается, кого осчастливить своим предложением, потому что Нина-де ему нравится больше Сони. Александр в тон ему ответил, что неравнодушен к Софье, но жениться не намерен: понимай как хочешь. Муравьев отстал, но с этого момента начал проявлять довольно явную ненависть к Грибоедову, стараясь всячески повредить ему в общественном мнении. Впрочем, его не очень слушали. 22 апреля 1827 года он женился на Соне, но Прасковья Николаевна всегда считала его чужеродным элементом в ее семье и не относилась к нему и с крошечной долей того доверия, которое питала к Грибоедову.

Подготовка к Сониной свадьбе, толкотня модисток и беготня женщин снова оставили Грибоедова в одиночестве. Еще с осени он пытался немного сочинять. Вдохновленный местами, куда занесла его судьба, он задумал написать пьесу на сюжет из армянской истории, взятый из «Анналов» Тацита и отчасти из «Истории Армении» Моисея Хоренского. На эту тему была написана классическая трагедия Кребийона-старшего «Родамист и Зенобия», пользовавшаяся огромной популярностью во Франции и в России. Грибоедов не собирался состязаться с французским автором, но его привлекал теперь мрачный, глубоко трагический взгляд на мир. Веселость его умерла, о комедии он не мог и думать.