Власть пса - Дон Уинслоу

— Да.

— Вы совершали обряд крещения, правильно?

— Да.

— В своей церкви в Тихуане.

— Да.

— Взгляните на этот документ.

Нора видит руку, подталкивающую листок бумаги через стол к священнику. Тот берет листок, смотрит и снова кладет на стол.

— Вы узнаете его?

— Да.

— Что это?

— Запись о крещении.

— Адан Варрера записан тут как крестный отец. Вы видите?

— Да.

— Это ваш почерк, верно?

— Да.

— Вы записали Адана Барреру крестным отцом и указали, что он присутствовал на крещении, правильно?

— Я это сделал, да.

— Но ведь это неправда, так?

У Норы дыхание перехватило в долгую паузу перед ответом Риверы.

— Да, неправда.

Она чувствует, как к горлу подкатывает тошнота.

— Вы солгали?

— Да. И мне стыдно.

— Кто попросил вас сказать, будто Адан был там?

— Адан и попросил.

— Это ведь его подпись тут?

— Да.

— Когда он в действительности поставил ее?

— За неделю до обряда.

Нора нагибается, утыкается лицом в руки, лежащие на коленях.

— А вам известно, где был Адан в тот день?

— Нет.

— Но нам-то известно, верно? — обращается Арт к Норе. Поднявшись, он вынимает кассету и снова засовывает себе в карман.

— Что ж, мисс Хейден, счастливого Нового года!

Нора не поднимает головы.

Новый год. Арт просыпается под говор телевизора с дикого похмелья.

Видно, оставил этот чертов телевизор включенным, думает он. Вырубает его и идет в ванную, где принимает пару таблеток аспирина, запив их огромным количеством воды. Потом направляется на кухню и включает кофеварку.

Пока кофе варится, Арт, выйдя в коридор, забирает газету. Несет и газету и кофе в комнату и садится. За окном ясный зимний день, и ему видна гавань Сан-Диего всего в нескольких кварталах отсюда, а за ней — Мексика.

Скатертью дорога, год 1994-й, думает он. Поганый выдался год.

Пусть 1995-й будет лучше.

Еще больше гостей явилось на встречу мертвых вчера ночью. Старые, постоянные, а теперь еще и отец Хуан. Скошенный перекрестным огнем, который вызвал я, пытаясь установить мир в войне, которую сам же и заварил. Парада прихватил с собой и других. Сосунков. Двух малолетних хулиганов, мальчишек из моего же бывшего баррио.

Все они явились проводить старый год.

Веселая компашка.

Арт проглядывает первую страницу газеты и без особого интереса отмечает, что договор НАФТА вступает в силу с сегодняшнего дня.

Что ж, мои поздравления всем, думает он. Расцветет свободная торговля. Вырастут сразу, точно грибы, заводы у границы, и мексиканские рабочие за гроши станут изготавливать для нас кроссовки, модную одежду, и холодильники, и всякие удобные электрические приборы для дома по ценам, которые нам по карману.

Все мы станем толстыми и счастливыми, и что такое один убитый священник в сравнении с этим?

Что ж, я рад, что все вы получили свой договор, заключает Арт.

Но только я уж точно его не подписывал.

Все federales говорят,

Что арестуют его хоть сейчас,

А оставляют его на свободе так долго

Лишь по своей доброте, наверно.

Таунс ван Зандт. «Левша и Панчо»

Сан-Диего

1996

Солнечный свет такой омерзительный.

Пробившись сквозь грязное окно и пропыленные, поломанные жалюзи, он прокрался в комнату Кэллана ядовитым газом, тошнотворным, желтым. Описание подходило и к Кэллану — тошнотворный, желтый, потный и заросший щетиной. Шон крутится на простынях чуть не месячной давности, его поры безуспешно пытаются вывести из организма алкоголь, в углах полуоткрытого рта засохла слюна, мозг лихорадочно силится отделить обрывки ночных кошмаров от надвигающейся реальности пробуждения.

Слабенький солнечный свет бьет по векам, и они открываются.

Новый день в раю.

Вообще-то Кэллан почти рад проснуться: сны ему снятся нехорошие, а от выпивки еще хуже. Он чуть ли не ждал, что сейчас увидит на кровати кровь: все сны у него кроваво-красные, кровь в них льется рекой, слепляя один кошмар с другим.

Хотя и реальность тоже ненамного краше.

Кэллан смаргивает несколько раз, уверяет себя, что проснулся, и медленно нащупывает ногами, ноющими от накопившейся молочной кислоты, давно не мытый пол. Секунду сидит, прикидывая, не свалиться ли снова в постель, потом тянется за пачкой сигарет на прикроватном столике. Забрасывает сигарету в рот, нашаривает зажигалку и подносит огонек, прикуривая.

Глубокая затяжка, раздирающий кашель, и ему становится чуточку лучше.

Что Кэллану сейчас требуется — это глотнуть спиртного.

Похмелиться, чтоб взбодриться.

Кэллан опускает глаза и видит на полу пинтовую бутылку джина «Сиграм». Пустую.

Вот хреновина — такое случается все чаще и чаще.

Чаще и чаще, черт! Да каждый вечер. Ты выжираешь всю бутылку, не оставляя ни капли на утро. Что означает — надо вставать. Вставать, одеваться и отправляться за выпивкой.

Раньше — и не так уж давно, — когда он просыпался с похмелья, ему требовалась чашка кофе. А еще раньше этого раньше он шел в маленькую столовую на Четвертой авеню и покупал эту чашку, облегчающую головную боль, и даже одолевал завтрак: жареную картошку, яйца и тосты — их фирменные блюда. Потом он перестал завтракать, мог выпить только кофе, а потом, где-то на полпути вялого дрейфа по реке затянувшегося пьянства, ему уже требовалось ранним ужасным утром не кофе, а опять спиртное.

И Кэллан поднимается на ноги.

Колени скрипят, спина болит от долгого лежания в одном положении.

Шаркая, он плетется в ванную. В комнатушку, которая раньше служила туалетом, втиснуты раковина, унитаз и душ. Тонкая, ненадежная металлическая закраина отделяет душ от пола, а потому в дни, когда он регулярно принимал душ (Кэллан доплачивает за отдельную ванную, потому что не хочет пользоваться общей в конце коридора вместе с косноязычными психами, старыми сифилитиками и алкоголиками-гомосеками), вода всегда переливалась на вытоптанный, в грязных пятнах плиточный пол. Или брызгала через драный пластиковый занавес в выцветших цветочках. Сейчас он душ принимает не часто. Может, сполоснуться? — задумывается он, но это столько хлопот, да и флакон с шампунем почти пуст, остатки высохли и прилипли ко дну, а поход в аптеку покупать новый требует слишком много душевных затрат. И ему не нравится болтаться там, где много народу, во всяком случае, гражданского.