Белые пешки - Екатерина Звонцова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мужчина горестно улыбнулся:
– И вас… заберет.
Он умер уже через минуту или около того. В кармане мы обнаружили черную обсидиановую фигурку – коня. После этого Кирилл наконец посмотрел на меня так, как раньше. До того как мы победили наше первое чудовище. До того, как я полюбила море той извращенной любовью вечно утопающей. И спросил:
– Марти, ты ничего не хочешь мне рассказать подробнее? Про этого твоего… убийцу?
Грабителя звали Антон Навин, и он был известен под кличкой «Дон». Не от мира сего, «пересмотрел кино» – это мне потом рассказала Ника, цитировала его задержанного подельника. «Воображал себя гангстером. Но ниче не скажешь, красиво». Просто воображал. Этим и славился, вечно вел себя киношно, хотя убивал при необходимости без особых церемоний. Антон. Русский, то ли бывший детдомовец, то ли беспризорник: в документах ни отца, ни матери. Все просто. Ясно. Но дело в том, что, когда я коснулась его руки, мне снова привиделась чушь. Времена полосатых костюмов, Чикаго, итальянские кварталы… И он. Тот, кто молился Непорочной Деве.
Еще одна история, которую я никогда не напишу по-настоящему, но сохраню здесь. Кажется, эта тетрадь многое может защитить от стирания.
Он был частным детективом, дорожил делом, добротой и честью. А потом, идя по следу похищенного ребенка, перешел дорогу большому политику. Мальчик вернулся домой, политик лишился всего. Но лишился всего и детектив, чью команду убили люди побежденного врага. Дядю. Лучшего друга. Невесту. Маленькую жизнь в ее животе. Говорили, он сошел с ума прямо у своего агентства – и там же был арестован по обвинению в тройном убийстве. Но из тюрьмы он исчез, а вскоре вернулся уже другим. Никто не знал, где он пропадал, но там он заключил сделку. «Ты отомстишь, – обещали ему, – но отдашь мне свой глаз и свою душу». Тони правда вырвали глаз и заменили золотым яблоком.
Теперь он видел все скрытые в человеке преступления – прошлые и будущие. Он нашел и убил всех, кто сломал ему жизнь, но понял: этого мало. Он шел по улицам – и видел похоть, насилие, воровство во всех временах разом. Это знание дало ему право вершить суд. Грабить тех, кто ограбил или ограбит. Убивать тех, кто убил или убьет. Глаз видел все помыслы и обращал их для Тони в деяния. Скоро Клан Золотого Глаза стал сильнейшим в Чикаго. Потому что его глава всё знал наперед, кроме одного: помыслы иногда отвергаются.
В остальном он снова был как прежде: брал в банду угнетенных, защищал чистых сердцем. Вот только сердца ему казались всё грязнее. Своему Клану, забавы ради, Тони рассказывал после кровавых дел байки: о выдуманной стране, где мафия бессмертна, но справедлива, сердца чисты, а с неба всегда льет дождь. В Клане его из-за этого считали сумасшедшим, но любили. Так убивались, когда другая Семья подорвала Тони Золотой Глаз в автомобиле… этого он не предугадал, а может, надеялся так избежать расплаты душой.
Теперь его нашли даже в другой жизни. Нашли и забрали.
Я догадываюсь, с кем была сделка. А может, я действительно схожу с ума?
17.12.2006. Дэн
Он говорил: «Рисуй – и лучше поймешь мир».
Он говорил: «Рисуй, чтобы показать другим дорогу».
Он говорил: «Искусство – янтарь, в котором застынет любая, самая древняя тварь или травинка».
Однажды прямо перед Его уроком я подрался с одноклассниками и получил в глаз, и тогда Он, обрабатывая мой фонарь и ссадину на лбу, еще сказал: «Когда рисуешь, перестаешь бояться и грустить. Когда рисуешь, становишься немного другим, возможно, лучше». А потом на обрывке старой квитанции Он нарисовал меня в виде панды – с пятном вокруг глаза, круглым, как мой синяк. И я засмеялся впервые за день.
Я Его забыл. Ему пришлось умереть, чтобы я вспомнил.
Теперь-то я понимаю, почему раз за разом рисовал Квай-Гона Джинна и Оби-Вана Кеноби. И всегда, в разных вариантах, одну и ту же сцену. Пьету.
Марти, может, у меня тоже есть дар?
В класс пробивалось солнце – пока лишь сыпалось по полу желтыми квадратами, но Даня знал: скоро оно расползется, запляшет на мольбертах. Будет красиво.
Учитель был высокий, с длинными волосами, собранными в хвост. Он сидел против дальнего мольберта, в углу, и рисовал широкими мазками листья в банке. Переминаясь в дверях, не подавая голоса, Даня ждал – наблюдал. Пятна солнца двигались и на картине, и на настоящей банке, стоявшей на окне. Казалось, с каждым мазком листья на подоконнике блекли, а на картине – оживали. Казалось…
Нет, не казалось. Глаза различали: в банке листья гниют, наливаются болезненной патиной. Зато на холсте стали почти осязаемыми. А если присмотреться, листья ли это были? Дане подмигивали фиолетово-черные шевелящиеся глазищи. Бабочки? Павлиний глаз? Или все-таки последние колокольчики затерялись в букете клена, каштана и липы? И колышет их, колышет ветер. Вот. Дохнул прело-пряным запахом, в котором земля, кора, мох и яблочная кислинка.
Даня моргнул. В банке на подоконнике все снова поменялось. Скукоженные листья распрямились, обрели прежний рыже-алый цвет; по прожилкам заструилось солнце. Но в банке все равно не было так волшебно, как на холсте. Тут жил целый мир, а может, два мира: один с бабочками, второй с листьями. Даня восхищенно вздохнул. Ему было восемь. Он еще не умел ничего скрывать.
– Здорово…
Сказать бы еще что-то, но слова не шли. Учитель удивленно обернулся. Глаза – темно-серые, широко расставленные, на бледном, будто фарфоровом лице, которому быть бы не в настоящем, а на музейных портретах, – встретились с глазами Дани.
– Привет. Подойди. – Учитель встал, отложил кисть, вытер тряпкой руки.
Просто – без формального «пожалуйста», без снисходительного «малыш» – без ничего, потому что знал: подойдет, подбежит. В голосе не было красок, все достались картине. Какой-то там худенький белобрысый мальчик красок не стоил.
Даня подошел. Взгляд скользнул по нему строго, но в глубине все-таки пряталась последняя краска, единственная улыбка – как бабочки или цветы среди листвы. Учитель молча протянул руку, и Даня отдал папку со своими неуверенными работами. Так гласило объявление о наборе в студию: «Не забудьте портфолио. У вашего ребенка должен быть потенциал». Даня точно не знал, что это – портфолио;
