Эпитафия шпиону. Причина для тревоги - Эрик Эмблер

А однажды вечером откинулся на спинку стула и понял, что никакого изъяна, никакой ошибки нет. Совершенно случайно я натолкнулся на истину. Оказался лицом к лицу с невероятным предположением, что законы термодинамики основаны на гигантском недоразумении, что нерушимый принцип сохранения материи нарушается и что большая часть нашей науки представляет собой карточный домик.

Щеки профессора раскраснелись, глаза горели еще ярче. Он умолк, затем продолжил уже более спокойным тоном:

— Несколько недель я никому ничего не говорил. Теория была настолько грандиозной, что мой разум отказывался ее принять. Потом я вспомнил об эксперименте Майкельсона и Морли, результаты которого вызвали к жизни множество ложных гипотез; в конце концов их удалось опровергнуть только Эйнштейну. Возможно, существуют еще более старые заблуждения, незаметно проникнувшие в основы классической механики? Моя теория предполагала, что так оно и есть. А единственный человек, высказавший подобное предположение до меня, — это Орфиреус, или Иоганн Бесслер.

Профессор облизнул пересохшие губы. На лбу у него выступили капельки пота. Пальцы теребили пояс халата.

— Пугающе абсурдная, эта идея стала огромным испытанием для моего мужества. Тем не менее доказательство существовало. Я решил рассказать обо всем коллеге из университета Рима, блестящему математику и философу. По-моему, теперь он в ссылке на островах. Впрочем, не важно. Я написал ему, попросил приехать и погостить несколько дней у нас дома в Болонье. Он приехал. Поначалу я ничего ему не говорил. Ждал подходящего случая. Мой разум был взбудоражен, но мне хотелось, чтобы коллега исследовал факты спокойно, с научной беспристрастностью. На третий день я завел об этом разговор. Рассказал, каким образом пришел к своим выводам. Описал, чего я хотел добиться и что получилось в результате. И увидел, как у него отвисла челюсть. Я увидел страх. И все понял. Сразу же. Он подумал, что я сошел с ума. Не мудрено. Моя теория непостижима для обычных людей. Она поражает воображение. Потрясает!

Профессор вдруг умолк. Я ждал, чувствуя, как колотится сердце. Последние сомнения исчезли. Теперь я точно знал, что старик безумен.

— Я дал ему свои вычисления и ушел, чтобы он мог спокойно их прочесть. Понимаете, мне не хотелось влиять на его суждения. Было лето, погода стояла теплая, и я ждал в саду возле дома. Там у нас рос виноград, и я сидел под лозой и сквозь листья смотрел на два маленьких белых облака, которые медленно плыли по вечернему небу. Я знал, что потребуется не меньше трех часов, чтобы прочесть мои заметки, даже бегло. Мне хотелось, чтобы коллега прочел их внимательно, но это можно было сделать и позже. Для начала достаточно общего впечатления. Понимаете? А потом, — профессор замялся, — потом я услышал его смех. Отвратительный хохот. Над чем там можно смеяться? В вычислениях нет ничего смешного. Я подумал, что его рассмешила какая-нибудь выходка собаки. А потом я увидел, как он идет ко мне, смеясь и размахивая рукописью. Коллега пробыл в доме не более четверти часа. Я был поражен. Он подошел ко мне, продолжая смеяться. Я спросил его, в чем дело, и он…

Лицо старика исказилось от гнева.

— Он испугался моих выводов. Он боялся за свою репутацию, боялся выглядеть дураком в глазах всего мира. Коллега притворился, что я допустил глупые элементарные ошибки, простительные лишь школьнику. Сделал вид, что это розыгрыш. Даже указал на некоторые расчеты и, смеясь, заметил, что я очень ловко их сфальсифицировал.

Мне следовало улыбнуться и промолчать. Теперь я это понимаю. Я же повел себя глупо. Вспылил и стал обвинять его — вполне справедливо — в зависти и в предательстве совести ученого. В ответ он опустился до оскорбительных намеков. Сказал, что я слишком много работаю. И даже имел наглость заявить моей дочери, что у меня нервный срыв. Я видел, что у него на уме. Он хотел избавиться от меня и присвоить мою работу. Я попросил его уйти. Потом взял свои вычисления и снова проверил их. Я знал, что он лжет, но должен был еще раз в этом удостовериться. В Болонье я задыхался. Мы переселились сюда, в горы, и я вновь сел за работу. Пять лет я проверял и перепроверял и теперь знаю, что мое доказательство безупречно. Скоро я буду готов. Все должно быть идеально, неоспоримо, прежде чем я приму решение опубликовать свой труд. Дочь согласна со мной. Полагаю, вы тоже согласитесь, синьор Маурер.

Теперь взгляд старика сфокусировался на моем подбородке. Зрачки его глаз помутнели, голова слегка — почти незаметно — покачивалась из стороны в сторону.

— Да, профессор, полностью с вами согласен. — Я старался следить за интонациями своего голоса.

Он улыбнулся.

Женщина подошла и встала у него за спиной. Не глядя на нас, она мягко проговорила:

— Тебе пора спать, папа. Ты сегодня многое успел, если ты хочешь поработать завтра, нужно хорошенько отдохнуть.

Старик молча встал и позволил повести себя к двери. Я едва сдержал вздох облегчения.

Потом профессор вдруг повернулся. Глаза его снова сияли, но теперь они были хитро прищурены.

— Симона, — с расстановкой произнес он, — я собираюсь показать этому джентльмену свои расчеты. Нет! Не перебивай меня. — Его губы слегка раздвинулись, обнажив оскал зубов. — Я знаю, Симона, втайне ты считаешь меня сумасшедшим. Думаешь, я не догадываюсь, что ты откладываешь публикацию исключительно из страха?

Женщина охнула.

— Нет, отец, неправда! — Ее голос дрожал.

Профессор улыбнулся.

— Так или иначе, Симона, меня это не волнует. Я сам определю время для публикации. Я хочу показать мой труд этому джентльмену. Он поймет и оценит. Возможно, не до конца, однако он скажет тебе, что твои сомнения беспочвенны. — Профессор с улыбкой посмотрел на меня. — Я принесу рукопись. Прошу извинить.

Женщина молча смотрела ему вслед, затем резко повернулась к нам. Ее взгляд переместился с Залесхоффа на меня. Руки со сжатыми кулаками были опущены. Внезапно она заговорила, быстро и сбивчиво:

— Синьор Маурер, не зная местности, под снегом трудно найти тропу через границу. Нет, не перебивайте меня. Вы теряете время. Вы заблудитесь. Будете целый день бродить среди деревьев, но не найдете дорогу. Но я ее хорошо знаю. Я за два часа выведу вас в безопасное место. Я это сделаю. Но… — Она выпрямилась. — Синьор Маурер, рукопись моего отца вас поразит. Умоляю вас не показывать этого. Отец… безобиден, и я не хочу причинять ему ненужных страданий. Я могу вам помочь. Хотя денег у меня немного, если они вам нужны, я дам. Взамен прошу лишь одного: забудьте все, что вы слышали сегодня, и помните только прежние работы отца. А если вы сумеете найти слова одобрения тому, что он вам покажет… Умоляю… — Всхлипнув, она умолкла.

Я приподнялся с кресла, потом снова сел. Меня охватили противоречивые чувства — смущение и страх.

Залесхофф бросил окурок в камин.

— Когда вы видели газету, синьорина? — Он плотнее завернулся в плед. — Мы надеялись, что этого не случится.

— Сегодня утром расчистили дорогу до Тарвизио, и, — она попыталась улыбнуться, — газеты прибыли вместе с овощами, которые плавали у вас в супе. Я узнала синьора… синьора Маурера, как только он вышел на свет. Я бы не призналась в этом. Полиция далеко, и мне стало страшно. Но теперь… — Симона снова повернулась ко мне. — Такая маленькая просьба, синьор, и…