Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов

посольство поддерживало дружественные политические силы, причем не только морально, осуществляло программы по улучшению своего имиджа и продвижению своих ценностей. Отголосок этих программ неожиданно находим в дневнике Александра Бенуа: «Гржебин удручен тем, что Бьюкенен отказался пристроить его при Английском посольстве — наподобие Чуковского… Но какая забавная претензия! Ведь Гржебин ни в зуб толкнуть по-английски, а собирается служить «насаждению английской культуры в России»!»[1087].

В раде работ современников можно встретить намеки и даже прямые указания на то, что в подготовке Февральской революции существенную роль играли английская и французская дипломатические миссии. Доказательств этого нет, да и, наверное, быть не может: заговорщики редко оставляют отпечатки пальцев. Но некоторые вещи очевидны. Западные посольства поддерживали самые тесные контакты с думскими и земгоровскими оппозиционными кругами, которые становились для них и основными источниками информации о происходившем в российских верхах. Ведущим каналом связи между этими кругами и западными правительствами и прессой выступала член ЦК партии кадетов Ариадна Тыркова, которая была замужем за корреспондентом Гарольдом Вильямсом, представлявшим в России сразу несколько ведущих британских газет[1088]. Милюков бывал у Бьюкенена куда чаще, чем в Думе. Самые доверительные отношения с руководством московских земгоровцев и военно-промышленного комитета, особенно с городским головой Челноковым, были у Локкарта, вице-консула Великобритании во второй столице. «В идеализме русского либерализма, конечно, была и доля патриотического эгоизма — через союзников пытались провести свою внутреннюю политику и оказать давление на правительство», — оправдывал либералов Мельгунов. Они активно стремились открыть глаза иностранным дипломатам и политикам на Россию и ее власть, ведущую страну путем измены.

Поэтому не случайно, что те оценки, которые послы сообщали своим правительствам и которые определяли политику западных правительств в отношении России, особенно после отставки «прозападного» министра иностранных дел Сазонова, почти полностью совпадали с оценками внутренней либеральной оппозиции в духе теории «немецкого заговора» и провоцирования революции самими «темными силами». В телеграмме, направленной в британский МИД незадолго до революции, Бьюкенен повторял традиционную либеральную риторику о том, что «царь безнадежно слаб», что страной правит императрица-реакционерка, «желающая сохранить самодержавие в неприкосновенности для своего сына; именно поэтому она побуждает императора избирать себе в министры людей, на которых она может положиться, в этом она действует как бессознательное орудие других, которые действительно являются германскими агентами. Эти последние, навязывая всеми возможными способами императору политику реакции и репрессии, ведут в то же время революционную пропаганду среди его подданных в надежде на то, что Россия, раздираемая внутренними несогласиями, будет вынуждена заключить мир[1089]. Стоит ли после этого удивляться, что и западные политики и военные разделяли подобные, совершенно неадекватные оценки. Впрочем, западных послов и политиков трудно винить. Если даже великие князья говорили об измене в высших эшелонах, что можно требовать от иностранцев.

Западные посольства были осведомлены в отношении заговоров, которые плелись против царя, причем их симпатии были скорее на стороне заговорщиков. Тот же Бьюкенен подтверждал, что «один мой русский друг, который был позднее членом Временного правительства, известил меня через полковника Торнгилла, помощника нашего военного атташе, что перед пасхой должна произойти революция, но что мне нечего беспокоиться, так как она продлится не более двух недель»[1090]. Естественно, что ставить в известность о подобной информации официальные власти союзной страны западным дипломатам в голову не приходило.

Революционные идеи посещали умы и деловых кругов союзных стран, заинтересованных в стабильности получения прибылей и вовсе не возражавших против того, чтобы к власти на смену непонятной им царской аристократии пришли вполне понятные и конкретные бизнесмены из Земгора и военно-промышленных комитетов и их политические единомышленники. Это подтверждает Элен Каррер дАн кос: «…С конца 1915 года французские и английские капиталисты, которые были главными инвесторами, начали беспокоиться по поводу военных неудач России и постоянных слухов о сепаратном мире, подогреваемых тем фактом, что по рождению императрица была немецкой принцессой. Возникла идея, что смена режима может лучше гарантировать вложенные в Россию средства, чем колеблющаяся монархия»[1091].

И, конечно, западные посольства и правительства будут от всей души приветствовать революцию, когда она свершится. Отсюда и разговоры об их участии в подготовке свержения Николая. А со стороны это выглядело просто как факт. «Какие причины были у Антанты идти рука об руку с революцией, мне непонятно, — недоумевал Людендорф. — …Но несомненно, что Антанта надеялась извлечь из революции выгоду для ведения войны, по крайней мере спасти то, что еще могло быть спасено. Ввиду этого она действовала без колебаний. Царь, начавший войну в интересах Антанты, должен был пасть»[1092].

Но все же в этом вопросе важен взгляд профессионала. Руководитель Петроградского охранного отделения Глобачев имел однозначное мнение на этот счет: «Я утверждаю, что за все время войны ни Бьюкенен и никто из английских подданных никакого активного участия ни в нашем революционном движении, ни в самом перевороте не принимали. Возможно, что Бьюкенен и другие англичане лично сочувствовали революционному настроению в России, полагая, что народная армия, созданная революцией, будет более патриотична и поможет скорее сокрушить Центральные державы, — но не более того. Такой взгляд в русском обществе создался исключительно благодаря личным близким отношениям английского посла с Сазоновым, большим англофилом и сторонником Прогрессивного блока, а также некоторыми другими главарями революционного настроения, как Милюков, Гучков и пр. Что касается Франции, то об этом не приходится даже и говорить. Ни посол и никто из французов никакого вмешательства во внутренние русские дела себе не позволяли»[1093].

А что же Америка, которая в 1917 году тоже окажется союзницей России, есть ли ее вклад в революцию?

Две страны, по большому счету, не сильно интересовались друг другом и на официальном уровне сильно друг друга недолюбливали. Однако для всей российской прогрессивной общественности Соединенные Штаты и их руководство были светом в окошке и предметом восхищения. Зинаида Гиппиус был убеждена, что «вообще весь Вильсон с его делами и словами, примечательнейшее событие современности. Это — вскрытие сути нашего времени, мера исторической эпохи. Она дает формулу, соответствующую высоте культурного уровня человечества в данный момент всемирной истории»[1094]. Президент США взаимностью явно не отвечал.

«Вильсон плохо знал Россию, не питал к ней особого интереса, и в годы, предшествовавшие президентству, редко о ней высказывался»[1095], — пишут американские исследователи его политики на российском направлении. То, что Вудро Вильсон все-таки говорил в бытность свою профессором политологии Принстонского университета, сводилось к признанию российского автократического правления противоестественным, выражению симпатий к Японии в ее войне с Россией и резкому осуждению дискриминации евреев. В