Корабль судьбы. Книга 1 - Робин Хобб

Этта как-то странно глянула на него:

– А я вовсе не имела в виду, что тебе нужно вернуться в монастырь. Я лишь сказала, что ты можешь продолжить свое служение. Сделаться снова жрецом.

– Здесь? На корабле? Но зачем?

– Ну а почему бы и нет? Ты когда-то говорил мне, что, если кто вправду предназначен для священного сана, его ничем с толку не собьешь. Мол, где бы он ни был, чем бы ни занимался – это произойдет все равно. И еще ты говорил, что, наверное, ты оказался здесь волею Са, ибо – как знать? – возможно, тебе предначертано было что-то здесь совершить. Все дело в предначертании!

Ее тон оставался почти легкомысленным, но Уинтроу расслышал затаенную, отчаянную надежду.

– Но почему? – спросил он. – Почему ты подталкиваешь меня к этому… сейчас?

Она отвела взгляд.

– Должно быть, я скучаю по тем временам… по тому, как ты рассуждал прежде… когда считал себя пленным священником. Ты все убеждал меня, что нет никаких случайностей, а есть лишь великий замысел Са, непостижимый для нас, и в него все укладывается, хотя бы мы и не умели понять, что к чему, по крайней мере сразу. Меня так утешали твои речи об этом! Я до конца не верила, но все равно было приятно. Ну там, про судьбу и все такое.

Его взгляд скользнул к вырезу ее блузы и сразу же – прочь. Уинтроу знал: было нечто, о чем она страшилась упоминать. Она носила на шее крохотный мешочек и в нем – талисман с острова Других, тот, что сам собой завалился ей в сапог, – фигурка младенца. Она показывала ему ее, пока он валялся полуживой после чудесного исцеления. Он тотчас понял, насколько важное значение придавала Этта своему трофею, но серьезно на сей счет не размышлял. А вот она, по-видимому, о нем думала много. Странноватый талисман казался ей предвестником… чего? Если бы Уинтроу разделял заблуждение, согласно которому Другие вправду были предсказателями судеб, он, пожалуй, согласился бы с ней. Но он так не считал. Просто у тамошнего побережья ветра, течения и приливы сходились таким образом, что на берег среди всякого мусора выбрасывало разные диковинные предметы, и среди них случайным образом оказался ее талисман. Что же касается самих Других… Змея, освобожденная Уинтроу, оставила ему в наследство свое мнение о них. Богомерзкие! – вот как она их называла. Какой Бог имелся в виду, оставалось загадкой, но ужас и отвращение заточенного существа никакому сомнению не подлежали. Подобные твари не имели никакого права существовать. Они похищали чужое прошлое и пытались делать из него выводы, но истинной пророческой силой не обладали. Вот и хранимый Эттой талисман был обязан своим появлением простейшему стечению обстоятельств. Затесался среди песка и разной дряни, вот и все. И никаких священных знамений.

Однако высказать Этте подобное мнение – значило обидеть ее, а обиженная Этта могла быть не на шутку опасна. Уинтроу начал очень осторожно:

– Я по-прежнему верю, что у всякого живого существа своя особенная судьба и что всякая судьба имеет значение для этого мира.

Этта перебила, обойдясь без всяких предисловий:

– Вот я и начинаю верить в то, что моя судьба, мое предназначение – родить Кенниту дитя. Пусть у короля Пиратских островов будет наследник! Принц!

Уинтроу заметил:

– Но может быть и так, что твое предназначение – не делать этого.

Она недовольно нахмурилась, но сразу напустила на себя непроницаемый вид. Она все же обиделась.

– Так вот, – сказала она, – во что веришь ты.

Он мотнул головой:

– Ни в коем случае. Я не отдаю предпочтения ни той ни другой возможности. Я просто к тому, что не следует делать пределом своих мечтаний ребенка или мужчину. Не так важно, кто любит или не любит тебя и кого любишь ты, – гораздо важнее, какова ты сама. Знаешь, слишком много мужчин и женщин любят кого-то, кем сами хотели бы стать, – как будто их любовь к этому человеку или его ответное чувство придаст им значимость, которой они сами не обладают! Я не Са, мне не присуща Его безмерная мудрость. Но думается мне, что предназначение Этты находится в самой Этте, а не в семени Кеннита, которое, как тебе кажется, должно его привнести!

По ее лицу прошла настоящая судорога ярости. Потом она замерла, глаза еще сверкали гневом, но видно было, что она сосредоточенно переваривает услышанное. В конце концов она ворчливо бросила:

– Умеете вы, жрецы, словами играть. И обидеться бы на тебя, да нельзя: ты же вроде как комплимент мне сказал. Во только слабо верится, чтобы ты говорил искренне. Ты же только что отказывался верить в то же самое, только касавшееся не меня, а тебя! – Уинтроу потрясенно молчал, Этта же продолжала: – Нет, ты отнюдь не утратил веры в своего Са. А вот в себя верить перестал начисто. Ты вот рассуждаешь о том, что я не понимаю своей самоценности и пытаюсь судить о ней смотря по тому, много или мало я значу для Кеннита. Ну а сам ты чем занимаешься? Начал говорить о себе и тут же съехал на свою нужность или ненужность для Кеннита и Проказницы. Живи ты наконец своей жизнью, Уинтроу, и отвечай сам за себя! Тогда, чего доброго, с тобой и другие начнут больше считаться!

Ему показалось, будто где-то глубоко внутри у него провернулся ключ в ржавом замке. «Или словно рана принялась заново кровоточить из-под струпьев…» – подумал он с горькой усмешкой. Он пытался придраться к ее словам, уловить хоть какой-то изъян в ее логике. И не мог. Изъяна не было. Этта высказала ему в лицо беспощадную правду. Оказывается, он умудрился отрешиться от ответственности за собственную жизнь и даже не заметил, как и когда это произошло. Истины, почерпнутые в медитациях, до которых он с таким трудом и терпением добирался в другой жизни, где были книги и духовное водительство Бирандола… Эти истины превратились в пошлые нравоучения, которые он изрекал, не заботясь применить к себе самому. Ему вдруг вспомнился неискушенный мальчишка, поделившийся с наставником своим страхом перед предстоявшим ему морским путешествием. Он боялся не гибели, не крушения, не пиратов – он, привыкший жить в окружении вдумчивых послушников наподобие себя самого, всего более страшился общества простых, «грубых» мирян. Как он выразился в том разговоре?.. «Наверное, это по-своему славные люди, но совсем не такие, как мы». В те времена он с глубоким презрением думал о таком образе жизни, когда человек слишком занят насущным и каждодневным и это мешает ему дать оценку себе самому, своему духовному росту. Бирандол, помнится, еще намекнул тогда, дескать, время, проведенное вне монастыря, поможет ему пересмотреть такое мнение о людях, вынужденных усердно трудиться ради куска хлеба. Ну и как? Переменил он его? Или, наоборот, духовно углубленные послушники начали казаться ему людьми, столь занятыми самосозерцанием, что жить настоящей жизнью у них уже времени не хватало?

Да, его бросили в мир кораблей, моря и моряков помимо его воли. Да, он так полностью и не раскрылся навстречу этому миру, отказываясь принимать то, что мог от него получить. Теперь он оглядывался назад – и видел, насколько все было окрашено его сопротивлением происходившему. Он пытался противостоять воле отца. Он сражался с Торком не на жизнь, а на смерть. Он противился усилиям корабля, пытавшегося завязать с ним духовные узы. Он был на стороне сидевших в трюме рабов, но тотчас настороженно замкнулся от них, когда они освободились. Когда же на борт «Проказницы» ступил Кеннит, Уинтроу решился назвать ее своей и принялся отстаивать свое право, невзирая на усилия пирата завоевать расположение судна. И все это время он жалел себя, прямо скажем, всепоглощающей жалостью. Он смертельно тосковал по монастырю и клялся себе, что при малейшей возможности вернется к той жизни, к себе тогдашнему. И даже решившись наконец принять новую жизнь, ниспосланную ему Са, принять ее и найти в ней божественный смысл – даже это он сделал как бы не всей душой, а опять-таки с оговорками.