При реках Вавилонских - Нельсон Демилль

И еще Джон Макклюр. Человек-призрак исчез незаметно, как и подобает людям его профессии. Берг хорошо понимал Макклюра, мир которого был и его собственным миром. В этом мире возможно все, но нежелание показаться своим спасателям представлялось странным даже по стандартам этого мира. Он ли застрелил полковника Ричардсона? Берг подозревал, что именно так и произошло, и даже догадывался, в чем дело. Врачи, проводившие вскрытие американца, сообщили, что пули в теле не оказалось – она прошла навылет. Значит, стреляли с близкого расстояния.

Но где Макклюр теперь? Возможно, в американском посольстве в Багдаде. Или на явочной квартире в Хиллахе. Берг ничуть не удивился бы, если бы Макклюр всплыл однажды, например, в библиотеке Информационного бюро Соединенных Штатов в Бейруте. Такой незаметный архивный работник. Они всегда возникают именно так.

Майор Барток повернулся и поинтересовался, хорошо ли Берг знал Хоснера:

– Он действительно вел себя как настоящий лидер?

– Действительно.

Хоснер. Где он, Яков Хоснер? Возможно, погиб. Узнают ли они когда-нибудь всю правду?

Непростой был человек, и Берг все еще не мог разобраться в своих чувствах к нему. Конечно, его поведение определялось не только личной ненавистью к Ахмеду Ришу, но эта ненависть, безусловно, сыграла немалую роль. И еще Бергу казалось, что Хоснером двигало стремление к смерти. Конечно, он хотел жить, но при этом хотел и умереть. В такой игре не проиграешь. Хоснер остался победителем. До самого конца. Возвращение в Иерусалим ставило его перед необходимостью отвечать на весьма неприятные вопросы, и, будучи человеком гордым, он нашел для себя выход. Остался там, где победил.

* * *

Мириам Бернштейн сидела на полу, прислонясь к переборке и подтянув к груди колени. Монотонный гул двигателей убаюкивал, но она не могла уснуть. Рядом на откидном брезентовом сиденье устроился министр иностранных дел.

Эйфория прошла. Пассажиры засыпали. Лишь несколько человек никак не могли отойти от всего произошедшего, с маниакальным упорством доказывая что-то смертельно уставшим соседям. Даже солдаты не хотели ни разговаривать с ними, ни слушать их и один за другим уходили в хвостовую часть. В воздухе стоял тяжелый запах тел, эфира и лекарств.

Мириам посмотрела на Давида Беккера, сидевшего, прислонившись к стене, на некотором расстоянии от нее. Давид не спал, но мысли его, похоже, блуждали где-то далеко. Многие в эти последние дни вели себя как настоящие герои, но если бы ей пришлось выделять кого-то одного, она, несомненно, выбрала бы Давида Беккера. Он легко, с улыбкой выслушал похвалы своих коллег, капитана Гейса и лейтенанта Штерна. Приятный человек, отличный летчик. Есть из кого делать героя. В Иерусалиме его ждут королевские почести. Тем более у Беккера американские корни. Ей он казался немного одиноким.

Мысли вернулись в настоящее, и Давид Беккер поймал на себе взгляд Мириам Бернштейн. Он попытался улыбнуться, но получилось неважно:

– А вот бортовой журнал мы потеряли.

Она улыбнулась:

– И мои хроники тоже пропали безвозвратно.

– Не очень-то удачные мы летописцы.

– Но постараться стоило.

– Верно.

Он усмехнулся и закрыл глаза.

Увидев, что Беккер спит, Мириам решила, что и ей не помешает немного отдохнуть.

Кто-то постучал ее по плечу. Мириам открыла глаза.

– Нам с вами нужно подготовить совместное заявление, – сказал министр иностранных дел. – И прежде всего необходимо отделить то, что произошло, от мирной конференции. Нужно восстановить прежний дух…

– Я не поеду с вами в Нью-Йорк, – перебила его Мириам.

Ариэль Вейцман удивленно посмотрел на нее:

– Почему?

– Не верю, что из этой затеи что-то получится.

– Чепуха.

Мириам пожала плечами. Что бы посоветовал Яков Хоснер? Он всегда относился к предстоящим переговорам с недоверием, но, возможно, сейчас предложил бы ей поехать и доказать, что женщина может быть такой же твердой и решительной, как и мужчина. Если арабы считали ее слабым звеном, то не стоит ли убедить их в обратном?

– Через день-другой ваше мнение переменится, – сказал министр.

– Может быть, – бесстрастно согласилась Мириам.

Спорить не хотелось. Откуда-то из глубины напоминающей пещеру кабины донесся голос Эсфирь Аронсон, читающей из Иеремии:

«…Я спасу тебя из далекой страны и племя твое из земли пленения их; и возвратится Иаков…»

Мириам погладила себя по животу. Принесет ли она в Иерусалим семя Якова Хоснера? Семя плена…

Ариэль Вейцман снова наклонился и дотронулся до ее плеча:

– Как я уже сказал, это был абсолютно бескорыстный и альтруистический поступок с его стороны… Я имею в виду решение остаться и удержать ашбалов…

Мириам презрительно усмехнулась:

– Бескорыстный? О чем вы говорите? Альтруистический? Яков Хоснер не знал такого слова. Нет, поступок был совершенно эгоистический, в этом можете не сомневаться. Он не хотел никакого расследования, не желал предстать перед судом. Хоснер чувствовал ответственность за все случившееся, за убитых, за бомбы в самолете и предпочел умереть. – Она попыталась улыбнуться, но из глаз снова потекли слезы.

Ариэль Вейцман смущенно отвел взгляд и потрепал ее по руке:

– Ну-ну, может быть, он еще жив.

Мириам подумала о муже. Именно это все говорили, когда речь заходила о ее муже. А ведь в Европе до сих пор немало евреев, расклеивающих объявления о розыске бесследно сгинувших много лет назад мужей и жен, дочерей и сыновей. Она посмотрела на Вейцмана, и тот подумал, что никогда еще не видел на ее лице такого жесткого выражения.

– Он мертв, черт бы его побрал! – процедила Мириам сквозь сжатые губы. – Мертв! И будь он проклят за то, что не захотел жить! – Она закрыла лицо руками и расплакалась.

Мертвы. Оба мертвы. И в мире нет места, куда она могла бы прийти, зная, что они лежат там. От них не осталось ничего, даже могил, как не осталось могил ее родителей, сестры, приемного отца. Все они ушли, как будто и не жили. Те же места, которые хранили память о них, находились за пределами Израиля.

Европа.

Вавилон.

Ее захлестнуло ощущение жуткого одиночества, чувство потери, столь острое, что заглушило и печаль, и боль. Яков Хоснер сказал, что нужно кричать, выть и стенать, чтобы мир узнал, как тебе плохо, как ты страдаешь, но Мириам не могла и не хотела. И даже если бы могла и хотела, какой от этого толк? Ничто не остановит боль. Если бы только он не сказал, что любит ее. Тогда все можно было бы списать на страсть, обстоятельства или что-то другое.

Она почувствовала чью-то руку на своем плече и подняла голову. Перед ней, улыбаясь, стоял молодой парень, член экипажа: