Чертово колесо - Михаил Гиголашвили

— Сюда светите, я иглы мою! — говорила какая-то черная фигура от раковины.

— Осторожнее! Не толкайте! Я раствор вынимаю! — говорила другая фигура, переливая жидкость из тазика в чайный стакан.

— Я кубы считаю, не сбивайте! — повторяла третья.

— Где иглы? Где маленькая игла? — волновалась четвертая, шаря впотьмах по столу.

Свою иглу каждый держал при себе, а те, у кого своих не было, пытались выклянчить их у других. Но никто не хотел ничего одалживать. Кипятка для промывки шприцев тоже не оказалось.

— Ничего, и сырая сойдет! — успокаивал белохалатный флегмач, который, как опальный ангел, то тут, то там возникал среди чертей и улаживал склоки и ссоры. То ли завлаб, то ли сотрудник. Его уважительно называли «Тенгиз Борисыч» и обращались к нему по каждому поводу. Он терпеливо отвечал и объяснял.

— Я первый двигаюсь! Я первый! — кто-то властно говорил из тьмы.

— Я второй!

— Третий! Четвертый! Пятый! — говорили другие, неразличимые в ало-черном мраке.

Слышалась ругань, когда кто-то подливал из бутыли ацетон в гаснущее пламя и оно рвалось вверх, опаляя людей. Вот кто-то, отскочив от огня, задел стол с пробирками. Посыпалось стекло. Его стали топтать в темноте и ругаться.

— Ничего, не порежьтесь! Вот веник, соберите! — негромко приказывал Тенгиз Борисыч, но никто не спешил подметать пол: ведь предстояло самое главное — дележка и ширка.

— Сейчас начнется бардак! — встревожено сказал Кока. — Где Борзик?

— Вон, уже пролез к раствору. А что, наше уже сварено или его еще варить надо? — отозвался Художник.

— А черт его знает, — злился Тугуши, с тоской думавший о том, что в его тонкие вены в такой темноте никто не попадет: при свете не могли войти, а во тьме и подавно десять проколов сделают, пока в его ниточки войдут, если вообще попадут и под шкуру не загонят… Какие уж тут ватки и тампончики…

Они никого здесь не знали, спросить не у кого. Кока решительно протиснулся к Борзику:

— Где наше лекарство?

— У меня! — показывая зажатый в руке пузырек, обернулся Борзик. В свете всполохов он напоминал бесенка с горящими глазами.

Когда раствор был перелит в чайный стакан и подсчитан, началась борьба за шприцы. Все спешили, понимая, что в таком хаосе последним мало что достанется. Шприцев было всего три, поэтому разбились на три группы. Кока, Тугуши и Художник растерянно жались у стены, а Борзик боролся за шприц.

От каждой группы неслись вопли, стоны, крики, ругань:

— Сюда ацетон, свет! Ничего не видно!

— Жгут пускай, есть контроль!

— Нет контроля, жжет! Под кожу прет!

— Жгут бросай!

— От света отойдите! Ничего не видно!

— Сколько набираешь? Много!

— Тебя не спрашивают!

— Отлей куб обратно!

Уколовшиеся удовлетворенно отползали прочь от суеты, закуривали, чесались, кряхтели, а потом, подхваченные общим интересом, вновь ввязывались в суету, теперь уже чересчур общительные, великодушные и добрые, с желанием помочь, чем создавали дополнительные трудности. Их просили не мешать, отгоняли, но они все лезли и лезли, дымя сигаретами и не давая покоя советами.

Тугуши с замиранием сердца следил за происходящим, наполняясь уверенностью, что в такой обстановке никто не сможет попасть в его капилляры. К тому же огонь в тазах иссякал — подливавший ацетон демон, бросив бутыль, теперь сам охотился за шприцем.

— Света, света! — требовали из угла. Там кто-то тоже никак не мог попасть в вену, и это нагоняло на Тугуши еще большую тоску.

Он решил помочь. Поискав глазами бутыль с ацетоном, поднял ее и двинулся к тазам — подлить, чтобы стало светлее. Бутыль оказалась тяжелая, жидкости много, трудно держать на весу за крутые бока.

В тот самый момент, когда Тугуши, наклонившись и с трудом обхватив бутыль, пытался попасть ацетоном в таз, сзади кто-то толкнул его. Пальцы заскользили. Бутыль со звонким грохотом разбилась. Пламя потекло по полу. Кто-то жутко завопил, отскочил.

— Пожар! Горим! — закричали вокруг.

Все ринулись к двери. Зазвенели рухнувшие со столов приборы. Горящий ацетон тек по полу. В панике кто-то угодил ногой в другую бутыль, она перевернулась, и из нее тоже стало вытекать пламя. Заполыхали бумаги на столах. Зачадило пластмассовое мусорное ведро.

Тенгиз Борисыч пытался затоптать огонь ногами, но на нем вспыхнул халат. Он дико завыл, отскочив на рукомойник, с которого посыпались склянки и колбы. Кто-то сорвал занавески, хотел ими тушить огонь, но занавески взвились ярким пламенем.

У запертых дверей возникла давка.

— Ключ! Ключ!

— Где вы? Борзик! Арчил! — звал Кока, пятясь от огня и закрываясь руками — он был опален и ничего не видел; дым душил его, он выхватил носовой платок и запихал в рот, но начал задыхаться еще больше.

Около двери шла глухая борьба. Кто-то бил в дверь тлеющим стулом. Хриплые крики мешались со звоном стекла и свистом огня. Разорвалось несколько банок с реактивами. На ком-то вспыхнула рубашка.

— Бейте окна! — раздались крики. — Окна!

Масса отхлынула к окнам, стала колошматить в рамы чем-то тяжелым. Но пламя уже охватило растения на подоконниках. Горящие горшки скинули шваброй, выломали стекла, начали пролезать в окна. Огонь полыхал так сильно, что в лаборатории было светло.

Коке ясно виделись оскалы лиц, кровь на остатках стекол в рамах. Он попытался пробиться поближе к окну. Его откинули назад. Он угодил ногой в огонь, заверещал от боли, но, с неожиданной силой врезавшись в сутолоку, схватился за фрамугу. Откуда-то взявшийся Борзик толкал в окно Художника, на котором горела штанина. Кока ногой вытолкнул Художника наружу, а потом и сам вывалился за ним. Полетел вниз и упал на угловатую, костистую, живую массу. Тут ему на голову рухнуло что-то тяжелое, и он потерял сознание.

Когда печет солнце и млеют кошки, а на чердаке душно и жарко, в подвале — благодать. Хоть детям сто раз приказывали по подвалам не лазать, они всегда нарушали эти запреты, спускаясь из солнцепека и духоты в сумрачную прохладу, где был оборудован «бар» из старых автомобильных сидений и пустых пивных ящиков.

В подвале шныряли мыши, шуршали кошки, звенели комары и угрюмо пялились из паутины старые вещи-инвалиды: негодные части машин, дырявые бочки и ведра, рваные шланги и покрышки, длиннющая дворовая стремянка, доски, битые кирпичи и слепые фары, негодная колченогая плита с раззявленной духовкой…

Подвал уходил вглубь. В нишах холодно блестели железные двери с висячими замками. Под потолком журчали трубы в стекловате. Слышались голоса, скрип стульев и шаги людей с первого этажа.

Сегодня Гоглик подбил Нату пересидеть где-нибудь два урока труда. А лучшего места, чем подвал, в жару не найти. — Лень эти глупые напильники пилить! Что я, на заводе работать буду? — возмущался он, набирая в школьном буфете сосисок, коржиков и сладких «язычков».