Самое Тихое Время Города - Екатерина Кинн

– Та-а-ак, – протянула Кэт.

Дверь отворилась, и внутри обнаружился весь целый и невредимый выводок Марфы Ивановны. Кэт только покачала головой.

Они забрались в салон, что оказалось не так-то просто при нынешнем росте Индракумары. Кэт с рыжим молчаливым водителем загрузили туда доспехи, и маршрутка тронулась. Почему-то Кэт была уверена, что раз уж тут Марфа Ивановна с Джедаем, то довезут их до самого дома, и подумала, что, наверное, все захотят есть, и что надо будет много готовить, и что водителя надо хотя бы чаем напоить… А Индракумару еще и коньяком, и спать, всем спать!

О том, как теперь придется менять жизнь, она не думала. «Я подумаю об этом завтра», – улыбнулась она самой себе.

Водитель включил обогрев, и вскоре принц, пригревшись, уснул, уронив голову Кэт на плечо. Кэт осторожно поймала его правую руку и тихонько высвободила из нее рукоять меча, которой он так и не выпустил.

Перед рассветом по городу прошел ветер. Сильный ветер. Он раскачивал и ломал ветки тополей, срывал рекламные щиты, валил старые деревья и фонари. И под порывом его осела внутрь, как взорвавшийся вулкан, и рухнула тень Башни…

А у Рождественского монастыря метался посреди улицы, среди ветра человек, расхристанный, потерянный, и, растопырив руки и подняв к небу лицо, плакал и кричал:

– Господи! Что же мне делать? Куда мне идти, Господи? Это же Армагеддон, Армагеддон… Господи…

Вот и конец очередному сражению в бесконечной моей войне. В бесконечной нашей войне, единственной по-настоящему Мировой. И опять никто этой битвы и не заметил, кроме немногих. И для них это та-а-акая битва! А для меня – просто очередное сражение, одно из многих-многих, и не самое страшное. Враг всегда один, хотя и меняет маски. И я вижу его рожу под личиной очередного Эйдолона.

Знаете, что означает это слово? Оно происходит от греческого «эйдос» – образ. А «эйдолон» по-гречески – идол. Идолище поганое, то есть кумир языческий, которого заповедано не сотворить и которому заповедано не поклоняться. Но люди раз за разом создают себе идолов и поклоняются творениям своих рук и разума, на радость Врагу. И сражаются с ним, и нет этому конца.

Чем была наша цель

средь бурлящих котлов.

Среди скованных тел,

среди плотской тюрьмы?

Мы ошиблись дверьми,

я здесь быть не хотел!

Очнись же, сорван покров!

В небесах плавят медь —

Это Смерть, рыцарь в черных шелках,

Проводник к Раю,

Где беспечен псалом,

Где за круглым столом,

Как Артурово рыцарство,

свита Христова

у чаши с вином…

Для всех, кто большего ждал,

Господь направит гонцов,

В их руках, как Грааль,

горит смертельный фиал,

Но если это финал —

он так похож на любовь!

Ты слышишь пенье ветров?

Над сетью белых дорог,

над дробным стуком подков

Открыта дверь облаков —

так труби же в свой рог

Над вселенской зимой,

что была нам землей,

Над пеплом наших костров![32]

Ноябрь 2005 – Пасха 2006

– Ну так поведайте мне, господин Городовой, о делах ваших?

– А разве не ваших тоже, Яков Вилимыч?

Сидим, курим табачок да мадеру попиваем. И, конечно, Похмелеон со своим Армагеддоном здесь.

– Да, – смеется Чернокнижник, гладя пса по кудлатому загривку. – И мои дела тоже. Ну что, не навоевался еще?

Пес умильно улыбается и преданно смотрит, вывалив здоровенный язык-лопату.

– Срок не вышел, – гавкает он. – Сам знаешь.

– Эка! – делаю я изумленный вид. Пусть старик поразвлечется. – Он что, не совсем пес?

– Совсем даже и не пес. В свое время на родине предков моих он оскорбил деву из холмов. И вот теперь отрабатывает обиду. Пятьсот лет быть ему псом.

– Ты, родич, мадерцы-то налей! – гавкает пес.

– Сопьесси! – хихикает Похмелеон.

– Еще чего! Мы, горцы, вам, рушахам, еще фору дадим! И вообще, ваша водка, – с неописуемым презрением тявкает пес, – перед нашей уишке бьяхэ – водичка!

– Ты что такое сказал? Это ты про нашу водку? – вскакивает Похмелеон.

– Вот, всегда они так! – разводит руками Брюс. – А злыдней гоняли на пару!

Я смотрю на Брюса. Давно пора ему отойти к предкам, а он все еще здесь. Никак брат мой Владыка Мертвых имеет к сему какой-то резон. Что же, у каждого свои грехи и свой долг. И свое искупление.

Крашенная хной в медно-рыжий цвет девица быстро-быстро строчит что-то в блокнот.

– Лизонька, душа моя, – бархатно спрашивает Брюс, – чего писать изволите?

– Я, Яков Вилимович, за вами интонационный рисунок записываю. Очень интересно, жалко только, что в диплом не смогу вставить.

– Да отчего же?

– А как писать? «Интонационные и лексические особенности речи представителя круга Петра I, информатор – Я. В. Брюс»? Да у меня научный руководитель в обморок упадет, а потом будет вокруг Сухаревки круги нарезать!

– А вы, душа моя, пригласите его ко мне в гости, ежели ему так неймется.

– Ах, оставьте, – машет рукой девица и снова что-то строчит.

– А как ваш протеже, принц индейский? – спрашиваю я. – О нем известия есть?

– О да, – счастливо зажмуривается Брюс. – Ах, какая дева прельстивая тогда летуньями-то повелевала! Ах, как хороша! Вы, друг мой, не могли бы сказать ей – вот, ждет ее старый обожатель, сердце коего стрелою Купидоновой пронзено от взгляда ее змеиного…

Ой. М-да. Увидел-таки.

– Конечно, друг мой. Несомненно! Рыжая-крашеная записывает и это, уверенно расставляя над слогами значки.

– Старая московская норма, – бормочет она. – А вот это нехарактерно, это уже привнесенное…

– Весьма буду вами благодарен, – склоняет голову Брюс, и локоны парика касаются львиных лап подлокотников. Он берет со стола на ходячих лапах книгу. – А с принцем индейским Индракумарою и царевною Екатериною вот что приключилось…

– …Вот, – выдохнул Индракумара, опуская тесак и отирая пот со лба. – Вон, смотри.

Василий-царевич чуть подвинулся в сторону, пропуская сестру. Несмотря на свой могучий рост и богатырское сложение, он выдыхался быстрее Индракумары, привычного к влажной духоте джунглей.