Меч и Цитадель - Джин Вулф

– Я приложил все усилия, дабы вложить в ваши мальчишечьи головы основы науки учиться. Из этих семян в умах ваших вырастут, расцветут могучие деревья. Взгляни на свою «Q», Севериан. Сия буква должна быть округла, полна, словно лицо счастливого, довольного жизнью мальчишки, а тут одна щека ввалилась, подобно твоим собственным. Мальчики! Всем вам не раз доводилось видеть, как мозг спинной, стремясь ввысь, к кульминационному завершению, становится шире и распускается мириадами извилин головного мозга, а здесь у нас что? Одна щека кругла, другая съежилась, ссохлась, как от ожога!

Дрожащие пальцы наставника потянулись к грифельному карандашу, но карандаш, ускользнув, откатился к краю столика и с дробным сухим стуком упал на пол. Наклоняться за ним мастер Мальрубий не стал – думаю, из опасений, нагнувшись, мельком увидеть незримую спутницу.

– В стараниях укоренить сии семена в головах учеников нашей гильдии я, мальчики, провел большую часть жизни и некоторых успехов добился, однако счет им весьма невелик. Был тут у нас один мальчик, но он… он…

Шагнув к иллюминатору, мастер Мальрубий сплюнул наружу, а я, сидевший совсем рядом, сумел разглядеть в слюне наставника причудливые вкрапления свежей крови. Тут мне и сделалось ясно, отчего я не вижу мрачной (ибо смерть, как известно, цветом темнее сажи) спутницы престарелого мастера: обреталась она в его собственном теле, в груди.

Чуть раньше я обнаружил, что смерть в новом виде, приняв облик войны, вполне способна внушить мне ужас, хотя прежние ее обличья меня давно не пугали, а сейчас на собственной шкуре прочувствовал способность телесной немощи порождать в душе страх и безысходность, несомненно, терзавшие в свое время дряхлеющего учителя. Сознание то пробуждалось, то угасало…

Сознание то угасало, то пробуждалось, подобно капризным весенним ветрам, и я, столь часто с трудом засыпавший под натиском теней-воспоминаний, что осаждали меня, не давая уснуть, ныне изо всех сил, будто мальчишка, до последнего старающийся удержать в воздухе то и дело клюющий носом бумажный змей, боролся со сном. Порой я забывал обо всем, кроме израненного тела. Рана в ноге, которую я в момент получения не почувствовал и без труда терпел боль от ожога после того, как ее перевязала Дария, пульсировала подобно рокоту Барабанной Башни в день солнцестояния, неотвязно сопутствовала всем моим мыслям. Полагая, будто, как ни повернусь, лежу на поврежденной ноге, я то и дело ворочался с боку на бок.

Порой я слышал, не видя, а порой видел, не слыша. Поднятая со свалявшейся шкуры Мамиллиана, щека легла на подушку, искусно сотканную из мельчайших пушистых перышек колибри.

Внезапно вокруг заплясали алые с золотом огни факелов в руках огромных, весьма внушительных обезьян. Надо мною склонился человек – рогатый, с продолговатой бычьей мордой вместо лица, одно из созвездий, облекшееся в плоть. Заговорив с ним, я сказал, что не знаю точно, в какой день родился, но если жизнью моей правил он, благосклонный дух бескрайних лугов и истинной силы, благодарю его от всего сердца… однако тут же обнаружил, что день своего рождения прекрасно помню, что появился на свет под знаком Лебедя, и в этот день отец каждый год, до самой смерти, устраивал бал. Склонившийся надо мной слушал со всем вниманием, повернув в сторону массивную голову, ни на миг не сводя с меня выпуклого карего глаза.

Солнечный свет в лицо.

Приподнявшись, попробовав сесть, я в самом деле сумел опереться на локоть. Со всех сторон вокруг мерцала, переливалась всевозможными красками – пурпуром, изумрудом, рубином, лазурью – невесть откуда взявшаяся сфера, а аурпигмент солнца, пронизывавший сей сказочный ореол клинком шпаги, бил мне прямо в глаза. Спустя еще миг он, заслоненный чем-то, угас, и тогда я смог разглядеть, что затмевало его великолепие. Надо мной возвышался купол пестрого шелкового шатра с откинутым входным пологом.

От входа ко мне шел всадник, правивший мамонтом. Как всегда, облаченный в шафрановые одежды, в руках он держал жезл из черного дерева, слишком легкий, чтобы служить оружием.

– Идешь на поправку, – отметил он.

– Охотно ответил бы «да», но боюсь не пережить этакого напряжения сил.

Собеседник улыбнулся шутке – мимолетно, одними губами.

– Уж тебе-то лучше всех прочих следовало бы знать: именно страдания, претерпеваемые нами в сей жизни, открывают возможности к свершению множества замечательных преступлений и восхитительных мерзостей в жизни следующей… Неужели тебе не хочется поскорей получить заслуженное?

Я отрицательно покачал головой и вновь опустился на ложе. От мягких подушек едва уловимо пахло мускусом.

– Оно и к лучшему, поскольку с этим придется еще подождать.

– Так говорит твой лекарь?

– Я сам себе лекарь и о тебе позаботился сам. Главной проблемой оказался шок… Несомненно, тебе он сейчас кажется недугом, присущим разве что женщинам преклонных лет, однако именно шок губит великое множество раненых. Если б все мои люди, погибшие по данной причине, остались в живых, я охотно смирился бы с гибелью тех, кто получил удар в сердце.

– А скажи, будучи собственным – и моим тоже – лекарем… ты правду говорил?

На сей раз собеседник улыбнулся гораздо шире:

– Я всегда говорю правду. Положение, видишь ли, обязывает говорить так много, что в неразберихе лжи проще простого запутаться. Однако пойми: обычная правда… то есть те незначительные, ординарные истины, о которых ведут речь крестьянские женки… не всеобъемлюща и не универсальна. Правда же окончательная, изрекать каковую я способен не больше, чем ты… эта правда очень, очень обманчива.

– Прежде чем лишиться сознания, я слышал, как ты назвался Автархом.

Собеседник мой, словно ребенок, звучно плюхнулся на кучу ковров со мной рядом.

– Назвался. И ни в коей мере не покривил душой. Ты поражен?

– Я был бы поражен куда сильнее, – ответил я, – если б не яркие воспоминания о встрече в Лазурном Доме.

(Под куполом шелкового шатра немедля возник призрачный образ того самого крыльца, плотно укрытого снегом, заглушавшим наши шаги. В то время как Автарх не сводил с меня синих глаз, рядом со мной, по щиколотку в снегу, вновь стоял Рох в такой же непривычной, не слишком ловко сидящей одежде, как у меня самого, а за дверьми превращалась в Теклу девица, не имевшая с Теклой ничего общего – совсем как я несколько позже превращался в Мешию, первого из людей. Кто может сказать наверное, сколь глубоко актер проникается духом изображаемой им персоны? Играя роль Фамильяра, я оставался самим собой, поскольку точно таким же был – или, по крайней мере, полагал себя – в жизни, однако в роли Мешии меня порой посещали мысли, ни за что не пришедшие бы на ум в любых иных обстоятельствах, равно чуждые и Севериану, и Текле, мысли о началах всего сущего, о заре нашего мира.)

– Я, если помнишь, ни разу не утверждал, будто являюсь Автархом и только Автархом.