Юдоль - Сергей Малицкий

— И не думайте. Лучше правьте пока городом от имени вот этого вашего совета, а с правителем будете решать, когда Пагуба закончится.

— А она закончится когда-то? — скрипел удивительным образом выживший привратник Намешских палат.

— Несомненно, — уверял старика Кай, хотя казалось бы старик должен был его убеждать в этом. Во всяком случае, выглядел он так, словно переживал и не вторую, и не третью Пагубу.

Каттими становилось все лучше. Сначала она просто хлопала глазами, стараясь сдержать стон, потом начала понемногу есть бульон, что покрепче, вставать, ходить по комнате. Окончательно Кай понял, что его спутница пошла на поправку, когда та вечером при свете лампы стала рассматривать шов на животе и восхищаться умением лекаря и возмущаться тем, что без шва все-таки не удалось обойтись.

— Ничего, — утешал ее Кай. — Не на лице ведь.

— Ага, — дула она губы. — И так уже вся порезанная и побитая. Одной дыркой больше, одной меньше.

— Ты думаешь, что у меня шрамов меньше? — возмущался Кай. — А на лбу? Да что на лбу!

Он скидывал одежду и начинал показывать Каттими отметины, которых и вправду хватило бы на целую боевую гвардию. Отметки у охотника имелись и на ногах, и на руках, и на шее, и на туловище, и там, где их вообще не стоило бы показывать. Каттими довольно сопела и потом бормотала, что если бы не ее не до конца зажившая рана, так бы просто зеленоглазый охотник от нее не отделался, и уж тем более не принялся бы одеваться сразу.

На следующий день, когда за окном снова повалил снег, а Каттими уже сидела за столом вместе с пятеркой подростков, что взялись помочь славному охотнику снарядить как можно больше странных зарядов для его ружья, она сказала, что завтра нужно уходить.

— Почему завтра? — не понял Кай.

— Пора, — ответила Каттими. — А то ведь прирастем, с кровью корешки придется вырывать. Но я бы сюда вернулась. Здесь хорошо. Пошли на башню.

— Сможешь? — сдвинул брови Кай.

— Да, — твердо сказала девчонка.

Он уже поднимался наверх, но не нашел никакой надписи. Теперь они пошли вместе. Механизм часов стоял. В провале, вокруг которого вилась лестница, висели тяжелые гири, сверкали черными звеньями цепи. Каттими преодолела последнюю ступень, огляделась, кивнула сама себе и опустилась на холодные камни.

— Нельзя тебе, — бросился к девчонке Кай.

— Подожди. — Она погрозила ему кулаком. — Ты не видишь, что я на ноги села? Еще раз повторяю для зеленоглазых: умирать пока не собираюсь. Не время. Понял?

— Понял, — кивнул Кай.

— Понял он, — надула губы девчонка. — А я вот пока не поняла. Хотя уж вроде и сама стала себя ведьмой считать. Послушай. Заклинание было выписано вот на этом камне. Да, — кивнула она Каю, который резво соскочил с мраморной плиты. — Но заклинание было выставлено на стирание. Вспыхнуло, когда часы встали, и развеялось за три дня. Я могу его тебе показать. Но сама не прочту. Ты должен его запомнить.

— Я? — удивился Кай. — Да я на этом вязаном письме слова два или три узнаю, да и то не уверен…

— Ты должен только внимательно смотреть, а я уж потом вытащу из твоей памяти, что мне надо, — уверила охотника девчонка. — Но будь осторожен, видеть ты его будешь недолго, но опасайся. На город оно уже не подействует, а тебя приложит.

— Сильный колдун составлял? — удивился Кай.

— Может, и не сильный, — пожала плечами Каттими. — Но не в том дело. Оно кровью напиталось так, что умеючи его тут можно будет и через сотню лет прочитать. А я неумеха теперь. Поэтому только через тебя. Смотри. Попробуем отплыть на пару месяцев назад. Закрой глаза.

— И как же я увижу?

— Я говорю тебе, закрой глаза. Знаешь, тут ведь умения мало, еще и голову на плечах надо иметь. В каждой деревне бабка-ведунья есть, а то и не одна. Но главное, чтобы с головой у нее все было в порядке, с разумением. Придет так к ней девчушка или молодка какая, скажет: что-то мой холодным стал, не смотрит, пропадает то в поле, то на охоте. Пригляди за ним, бабушка. Тут бабушка, если без ума она, скажет, а ну-ка, девонька, дай-ка я покопаюсь у тебя в голове, закрой глаза, на кого думаешь, о ком зубы скалишь? Ну и напевает песенку какую надо, а заказчица и выкладывает видения свои, но порою не видения пересказывает, а домыслы свои в явь волочет. А если бабка с умом, то сажает эту заказчицу и говорит: закрывай глаза девица да не думай ни о чем. Сейчас сама все увидишь, и та уже смотрит, да не гадает и запомнить ничего не пытается. Потому как и то, что было, с тем, что будет, перепутать можно и придуманное да накрученное с подлинным. Сложное это дело.

— Так, может, и я что-нибудь перепутаю? — не понял Кай. — Ты петь-то собираешься?

— Не открывай глаза, — оборвала его Каттими. — Я уже давно пою, только ты не слышишь. Ну что там?

Надпись была. Сначала она была похожа на масляный след на полоске бумаги. Потом на отсвет солнечного луча. Потом на извив пламени. А потом накатило на охотника оцепенение. Такое, что и чувствуешь все, но ни шевельнуться не можешь, ни слова сказать. И дыхание застревает в груди, застревает. И ужас сковывает все. Непереносимый ужас.

— Все, — сказала Каттими.

Подошла, положила ладони на виски Кая, прошептала чуть слышно:

— Подписано именем Такшана. Но рука не его. Он только подпись ставил. И повторял или обводил каждое слово. Думаю, что рука Истарка.

— Учеников плодит, — прошептал Кай.

— Страшных учеников, — пробормотала Каттими. — И заклинание было страшным. Они все чувствовали, что творили с ними пустотники. Их пожирали живыми. И их детей пожирали живыми. И некоторые видели, слышали, как пожирают их детей, но ничего не могли сделать. Некоторые умирали от ужаса. И их доля была завидной для прочих.

Они покидали город следующим утром. Все горожане вышли их провожать на площадь. Спутники раскланялись с намешцами, пересекли намешский мост, выехали через восточные ворота, от бурлящего среди белых берегов потока Бешеной и серой ленты Хапы повернули на север, в сторону белых пиков Южной Челюсти.

Каттими оглянулась, посмотрела на Кая.

— О чем думаешь, охотник?

— О том, что таких мерзавцев, как Туззи, Таджези, Такшан, надо убивать сразу.

— А я о стражниках на стенах Намеши, — вздохнула Каттими. — Дети. Им всем велики доспехи.

Гиена была краем предгорных лугов и глухих лесов. Горных речек и водопадов. Ледников и снежников. Заброшенных штолен тати и их же укромных поселений. В Гиене были лучшие лошади, лучший мед от диких пчел, лучшие сборы лечебных трав и лучшая шерсть, пусть даже никто так не прял ее, как рукодельницы из Кеты. Зато кто был героем всех баек и всех веселых историй? Именно пастух-гиенец, непременно в овчинной безрукавке мехом наружу, с пикой или кнутом в руке, лохматой шапкой на голове и отчаянной бесшабашностью в глазах. И вот что всегда удивляло Кая, где бы он ни сталкивался с выходцами из этой стороны, так оно и оказывалось. И даже если не было ни шапки, ни овчины, ни пики в руке, то все равно в глазах оказывалось нечто такое, что сразу выделяло гиенца из любой толпы. Тот же Таркаши, разве он не был гиенцем? И всю уже давнюю дорогу до Кеты, и даже недавно, в пустом сенном сарае в мертвой деревне, смотрел на Кая и все равно таил грустную усмешку в глазах. Когда-то маленький Луккай спросил у слепого Куранта: «Почему все гиенцы другие?» «Другие? — переспросил слепец, задумался, а потом сказал, жмуря на солнце затянутые кожей глазные провалы: — Они ближе к небу, чем все прочие. Смотрят на остальных сверху вниз. Многое видят».