Собрание сочинений - Лидия Сандгрен

народ курил травку). У него сложилось впечатление, что город красив, чему, впрочем, могли сильно поспособствовать Сёдерберг и Стриндберг. И синие сумеречные фьорды Эжена Янссона в Галерее Тиля [156], куда его затащил Густав. Мартин плохо знал столицу, а его гётеборгский акцент – в сравнении с изящным стокгольмским – ассоциировался со снюсом, портовым районом и отморозками в чёрных кожанках. И если бы не год в Париже, он бы почувствовал себя потерянным. Но что такое Стокгольм в сравнении с Парижем? Pas beaucoup [157].

Во время их недолгой поездки в такси до Остермальма, где обитало семейство Викнер, Ингер показывала и называла самые дорогие улицы метрополии.

– Может, вам съездить на Юргорден [158], – предложила она, – там сейчас очень мило.

– Не уверена, что мы успеем, – перебила её Сесилия.

– Ты же не собираешься весь день бежать марафон?

– Собираюсь. А потом мы встречаемся с Густавом.

Улицу обрамляли солидные здания девятнадцатого века с напоминающими кофейные торты фасадами и коваными балконами, похожими на те, что появились в Париже благодаря Осману [159]. В доме имелся старинный лифт, в который еле влезла коляска, не оставив места никому, так что Эммануилу пришлось заранее побежать наверх, чтобы успеть открыть двери. Пропуская их в жилище, свекровь безостановочно говорила о том, как неразумно бежать марафон сейчас, потому что «после родов прошло слишком мало времени».

– Вдруг что-то случится? Что тогда?

– Что может случиться? Периостит?

– К примеру. Да. Или что-нибудь похуже.

– Ты не могла бы уточнить, что конкретно похуже?

– Противоестественно подвергать организм подобному испытанию. У папы был знакомый, который умер во время игры в теннис.

– Ему было пятьдесят пять, и он был тучным. Сердце не выдержало.

Апартаменты были, конечно, меньше, чем загородный дом, но это были именно апартаменты, а не квартира. Тут имелись звонок для вызова прислуги, коридоры и коридорчики, широкие подоконники, настенные бра, хрустальные люстры, приставные столы и срезанные цветы. И двери, двери, двери. Ингер устраняла визуальные погрешности, как только таковые возникали. Телефонная книга с рассыпающимися страницами переместилась в ящик. Увядшие тюльпаны завершили своё существование в мусорной корзине, мелькнувшей за на миг открывшейся дверцей кухонного шкафа. Она убрала нитку с рубашки Сесилии и поправила завернувшийся угол воротничка. Подняла упавшую на пол подушку. Расправила складку на ковре. Сложила в стопку журналы. Цапнула шапку, которую носил Эммануил, несмотря на тёплое раннее лето, но тот так же ловко забрал её и снова надел, не слыша увещеваний матери о том, что носить головной убор в помещении невежливо.

Обновлённую информацию о делах семейства Викнер пришлось выслушать Мартину, потому что обычно, когда звонила Ингер, Сесилия начинала игру в шарады, изображая меня-нет-дома, и Ингер привыкла отчитываться перед Мартином. Эммануил, судя по всему, в Стокгольме осваивается плохо. Бо́льшую часть времени он проводит у себя в комнате. Никто не знал, чем он там занимается, но Ингер всегда старалась выманивать его оттуда. Она шпионила за ним, когда он ходил в школу, но так ни разу и не выяснила ничего интересного. Так что, либо ему нечего скрывать, либо он умнее её, и неизвестно ещё, что лучше.

– Представляешь, Мартин, – говорила Ингер с подчёркнутым отчаянием, – каково это, когда тебя отвергают. А? Отвергает собственный сын. Он всегда был таким умным мальчиком. Чувствительным, но умным. А сейчас он даже разговаривать со мной не хочет… Папе, – так Ингер называла Ларса Викнера, – иногда удаётся заставить его собраться, но долго так длиться не может, верно? Мы не сможем постоянно быть рядом и помогать ему…

У Веры же дела шли неплохо, она блестяще сыграла роль новенькой в гимназии. Она недавно подала документы в институт и теперь ждёт решения о зачислении в Драматен [160]. (Учёбу в Театральном Гётеборга она даже не рассматривала.)

Ларса «уговорили» вернуться на службу в Каролинский после перерыва, он ведь в последнее время занимался импортом ковров из Ирана, Пакистана и Турции. О том, как развивался этот бизнес, Ингер умолчала, но обилие образцов восточного ткачества в каждой комнате наталкивало на мысль, что товар сбывался без особого успеха.

– Я действительно пыталась убедить Петера прийти на ужин. Когда мы ещё сможем собраться все вместе, – щебетала Ингер, ставя на стол блюдо с овощами, приготовленными на пару. – Я позвонила ему за месяц. А он тогда сказал, что не может ответить, потому что, как он выразился, «это слишком далёкое будущее», а когда я позвонила ему на этой неделе, выяснилось, что у него экзамен. Но я считаю, он должен прийти, ведь все здесь и всё… я хочу сказать, что это редкий случай… – Она наконец села.

Стол был накрыт в столовой. Вера косилась на собственное отражение в соуснике. У Эммануила на коленях лежал «контрабандный» комикс. Ракель сосредоточенно выплёвывала морковное пюре. Ларс Викнер открыл бутылку вина.

– Что ты ела вчера? – спросил он Сесилию. – Вечерний приём пищи очень важен. Сесилия перечисляла всё, что они съели на ужин, и Ларс одобрительно кивал.

– Я читала, что от этого часто страдают колени, – сказала Ингер. – Самое важное – тебе это должно приносить удовольствие. Помни об этом.

– Самое важное всё-таки бежать быстро, – возразил Ларс.

– Какая разница, насколько быстро она будет бежать, если она себе что-нибудь повредит, – ответила Ингер.

– Она ничего себе не повредит. Она в отличной форме.

– Я хочу сказать, что главное – не победа, а удовольствие.

– О победе речь не идёт, – сказал Ларс, разрезая картофелину, – и никогда не шла. Какой-нибудь кениец справится с маршрутом за два часа. Шансов победить нет. Речь о том, чтобы принять вызов и оценить собственные возможности.

Ингер приподняла брови и опустила уголки губ.

– Зачем люди участвуют в таком глупом забеге, – произнесла Вера. – Только потеешь и выглядишь некрасиво.

– Я полагаю, документы на факультет живописи в этом году ты снова не подала? – спросил Ларс у Сесилии.

– Совершенно верно, – ответила старшая дочь.

– Единственное, что они требуют, – работы и личное заявление. Ничего сложного. Нужно просто послать. Если бы к живописи ты относилась с таким же рвением, как к бегу, ты бы могла продавать картины за большие деньги. Как ваш друг Беккер.

Возникшую паузу заполнил звон приборов. Ларс показал вилкой на Мартина:

– А как дела с издательством?

Мартин ждал этого вопроса. И для театрального эффекта ответил не сразу – сначала сделал глоток вина, поставил бокал и промокнул губы льняной салфеткой. Разговор с Ларсом был отдельным видом спорта. Тесть предпочитал высокоскоростной словесный поток, преимущественно собственный. Но поскольку одновременно он хотел быть в курсе происходящего у