Вчерашний мир. Воспоминания европейца - Стефан Цвейг

Иван Сергеевич предложил обмыть награду. «Ведь твой отец тоже фронтовик, да и сам ты служил в армии. Так что через час встретимся на КП». Он, капитан первого ранга К. и я встретились внизу на КП и отправились в «щель имени Соловьева-Седого» (так шутливо называли маленький буфет-рюмочную, втиснувшийся между «Англетером» и «Асторией»). В рюмочной нас уже ждал наш общий друг – врач, подполковник медицинской службы Николай Галкин. Стоя мы выпили по несколько стопок коньяка, и на широкой груди Евсикова, увешанной в честь праздника множеством орденов и медалей, всякий раз позвякивало, когда он поднимал рюмку.

В форме флотского офицера был и капитан первого ранга К. На его груди, кроме других наград, красовалась звезда Героя Советского Союза. И вдруг Коля сказал, что это, собственно говоря, позор, что мы здесь стоим, когда рядом, в «Астории», распрекрасно сидя отдыхают люди, которые – более чем вероятно – войны и не нюхали, а, может статься, даже ее проиграли. Евсиков и К. неуверенно переглянулись, поскольку офицерам, да еще в форме, а в данном случае – в форме парадной, да еще со всеми наградами, в интуристовских заведениях (каковыми и являлись гостиница «Астория» и ее ресторан) появляться категорически запрещалось. Но мы уже прилично выпили, и всякие сомнения на этот счет потерялись в опрокидываемых рюмках.

В ресторане гостиницы «Астория» Евсиков и К. положили свои конверты на стол, приказали нести все, что предлагала кухня, и, с шутками и тостами, для меня этот вечер оказался незабываемым. В какой-то момент Иван Сергеевич неожиданно встал, попросил меня перевести то, что он скажет, и обратился к гостям ресторана. О войне он говорил и о мире, о своей молодости и его ровесниках, которые остались на войне. А в заключение он попросил всех (не важно, кто в какой стране пережил эту проклятую войну) с ним чокнуться.

Поразительно было видеть, как слова Евсикова брали за живое и доходили до сердца разных людей, как в большом зале ресторана поднимались люди и с рюмками и фужерами подходили к нашему столу. Простота, чистосердечие и обаяние русского моряка были неотразимы. Наша маленькая замкнутая группа вдруг превратилась в большое интернациональное сообщество. И об этом его замечательном даре объединять людей самых разных национальностей, в каждом человеке видеть доброе начало много лет спустя я говорил над его могилой.

Отношение ко мне других офицеров из командования училища за все восемь лет, которые я там проработал, было, так сказать, индифферентным. Подчас, правда, мне давали понять, что я здесь элемент чужеродный, знания и способности которого можно использовать лишь для преподавания иностранного языка, а при необходимости – чуть больше. Так, однажды меня пригласил к себе начальник политотдела. Мое опасение, что я во время беседы с курсантами допустил очередной идеологический промах и кто-то об этом своевременно настучал, быстро растаяло, когда я почувствовал необычное радушие, с которым меня встретил хозяин кабинета. Так могли принимать того, от кого ожидали какого-то личного одолжения.

У начальника политотдела имелся племянник, который учился в Институте международных отношений, и он спросил меня, не смогу ли я помочь его племяннику написать курсовую работу – своего рода доклад – о Германии времен Веймарской республики. Я не видел причин для отказа (который мог бы отрицательно сказаться на моем положении в училище). К тому же в данном предложении для меня не было ничего необычного. Во многих институтах это было общей практикой, своего рода открытой тайной. Студенты и аспиранты часто пользовались посторонней помощью при изготовлении своих дипломных работ или диссертаций или – за определенную сумму – вообще поручали написание этих работ специалистам. Да и я сам иногда пользовался подобным денежным источником.

Здесь, разумеется, денег мне никто не предлагал. От меня ожидали просто дружеской услуги – написать доклад по-немецки. На это время меня освободили от моей нагрузки в училище. Я подготовил и принес текст и вскоре – довольно быстро – забыл обо всей этой истории. Но через пару месяцев меня снова пригласили к начальнику политотдела. Он был в прекрасном настроении, сообщил мне, что доклад у племянника удался на славу, и в качестве поощрения предложил мне трехнедельный отдых в санатории подводников в Ялте. От предложения я, конечно, не отказался.

С представлением о санатории у меня связывались далекие воспоминания детства. Дальние родственники отца (по нашим понятиям, люди состоятельные: в основном врачи) жили в Латвии, в Риге. После войны мы их несколько раз посещали, и там, в одном из пригородов Риги, из трех сестер и братьев у каждого была дача. У дяди же, папиного двоюродного брата, – даже в прославленном Кемери. Для меня, в ту пору десятилетнего мальчика из провинциального города, это было настоящее путешествие в чужой, сказочный мир. Я еще помню, как однажды с вокзала нас забирал дядя Соломон и на улицу Лачплеша в центре города мы ехали в пролетке, и мне казалось, что моих глаз не хватает, чтобы запечатлеть все, что мне встречалось в пути.

Через сорок лет я снова приехал в Кемери (теперь уже сам) в санаторий, за пребывание в котором мне пришлось уплатить солидную сумму. И пережил жестокое разочарование. Ничего из того, что сохранил в своей памяти, я не обнаружил. Блеск, чистота, светящаяся белизна зданий – все, что так зачаровало меня в детстве, исчезло, уступило место убожеству и упадку, которые распространились на всю страну. Остались лишь – непостижимо как – некоторые слова и выражения латышского языка. И вдруг снова явились слова, с которыми ребенком я ходил в булочную, чтобы купить хлеба, и которыми я, пятидесятилетний мужчина, снова воспользовался (к удивлению продавщицы, что кто-то приехал из России и говорит с ней по-латышски).

В Крыму, в Ялте, на территории санатория подводников, я снова увидел эту светозарную белизну санатория моего детства, вписанного в сказочный ландшафт и казавшегося мне невсамделишным перед лицом реальности, из которой меня на целых три недели перенесла сюда небольшая чужая курсовая работа. И хотя я, как одно из немногих гражданских лиц, допущенных туда, чувствовал себя не совсем в своей тарелке, я наслаждался этим перемещением во всех отношениях.

За моим столом в столовой сидела молодая симпатичная женщина из Москвы, неожиданно – филологиня, преподаватель французского языка. И мне подумалось сначала, что и она тоже изготовила кому-нибудь курсовик, только по-французски. На самом деле оказалось, что у нее проблемы со здоровьем (сердце, нервы) и что ее муж, большой начальник в Центральном управлении в Москве, прислал ее сюда поправить здоровье. Наша общая, как говаривал Николай Семенович Лесков, языкочесальная профессия давала много поводов для разговоров не о подводных автономных плаваниях, а о литературе, жизни, столице прежней и нынешней. Никаким романом наша столовская филологическая история не обременилась – она нашла лишь сатирическое завершение.

В один из последних дней нашего пребывания мы случайно перед ужином столкнулись на набережной, еще весьма пустынной, поскольку до начала сезона оставалось еще как минимум два месяца. Мы медленно брели вдоль набережной на ужин, как где-то примерно в пятидесяти шагах от нас остановилась машина, старая модель немецкого «фольксвагена» (в таком ездил незабвенный Штирлиц). Я не поверил своим глазам. Мне показалось, что мне снится кошмарный сон, когда из машины вышел человек, хорошо знакомый мне по фильмам, в черной эсэсовской форме и пошел навстречу нам. Не знаю, что я подумал в эту минуту. Ведь бывают такие сумасшедшие ситуации, когда как минимум на секунду возможным считаешь даже самое невероятное. Но затем я увидел смеющееся лицо, протянутые руки и узнал замечательного ленинградского актера Анатолия Солоницына, с которым имел честь быть знакомым и по Театру Ленсовета, где служил мой племянник Гриша, и по «Ленфильму», где благодаря Леше Герману мне доводилось не однажды дублировать, озвучивать на русский язык некоторые немецкоязычные роли.