Безбилетники - Юрий Юрьевич Курбатов

подумал он. Этот полусонный вывод показался таким убедительным, что он совсем успокоился. Подоткнув под себя штору, он почти провалился в долгожданный сон, если бы не треклятый муравей. Он уже щекотал его теперь где-то в районе лопатки.

«Какой странный муравей. Почему он не умер от такого удара?..» – подумал Том…

Сон прошел мигом. Не делая резких движений, он осторожно убрал штору. Медленно встал, стараясь не прижимать одежду к телу, аккуратно вытащил футболку из штанов, тряхнул ей. Откуда-то из-за спины упало на землю что-то длинное, черное. Извиваясь, оно быстро поползло под мирно посапывающего Монгола.

– Фонарик! Дайте фонарик! – закричал Том.

На поляне тут же поднялась суматоха. Все заголосили, зашумели. Вскочил, как подстреленный, Монгол.

– Где змея?! Какая змея?! – заорал он, высоко подпрыгивая над землей, будто скакал по углям.

– Что там случилось? – из своего мешка кричала Аня.

– Не подходи! Укусит! – на всякий случай отвечал ей Куба.

Наконец, Глюк приволок фонарик. Его слабый луч судорожно заметался по траве, выхватывая носки, кеды, ложки, ноги, бледные перекошенные лица.

– Туда, туда утекло! – кричал Том, тыкая в охапку сена, на которой за секунду до того стояли босые ноги Монгола. Монгол отпрыгнул, как кузнечик, из опасного места, и все, наконец, увидели в ворохе сухой травы длинную и толстую сороконожку.

Том схватил подвернувшийся под руку кед, и несколько раз ударил по ней, но она продолжала бежать, ловко извиваясь среди разбросанных по земле вещей.

– Твердая, сволочь!

– Ребром бей гада, ребром!

Ему сунули в руки палку, и, наконец, сороконожку удалось переломить пополам. Скрутившись бубликом, она затихла.

Подцепив палкой, ее аккуратно положили в банку, и долго, как завороженные, разглядывали через стекло. Это было членистоногое страшилище сантиметров пятнадцать длиной, серого цвета, с многочисленными желтыми, еще подрагивавшими лапками и двумя жутковатыми бивнями красноватого цвета на хвосте.

– Не знаю, кто это, – медленно проговорил Глюк. – Ане покажи, она спец по местным жителям.

Том вдруг понял, что у него нестерпимо жжет в районе живота. Он задрал футболку.

– Глюк, посвети.

На животе, прямо над пупком, вздулась большая багровая шишка. В ее центре было несколько красноватых точек. Том с немым вопросом оглядывал зрителей.

– Что там такое? – к ним подошла Аня.

Глюк молча предъявил ей банку.

– Это сколопендра. Взрослая особь. Ядовитая. Бывает, что смертельно, но это не часто случается. У тебя астма есть?

– Вроде нет.

– А аллергия?

– Не знаю.

– Ясно. – Аня вздохнула. – Ну что тебе сказать? Если до утра не помрешь, – значит жив останешься.

– Самое время спирту накатить, за здравие, – флегматично заметил Глюк. – Спокойной ночи.

– Ты не переживай, – сказал Куба. – Бытие гораздо сложнее, чем кажется. Смерть – это всего лишь сон. Если у тебя достаточно энергии, ты вспомнишь себя. Если нет – твоя индивидуальность сотрется. В любом случае – спокойной ночи.

Все как-то неподдельно чувственно попрощались с Томом, и снова разбрелись по местам.

– Не вздумай помирать. Нам еще домой ехать. – Монгол попытался утешить друга. Затем лег, буркнув напоследок:

– А чего орали: змея, змея!

И тут же захрапел.

Том растянулся на своей подстилке, глядя сквозь листву на звезды и прислушиваясь к каждому шороху. Сердце нервно колотилось. Болела, как от температуры, голова.

«Какая глупая смерть в раю, – думал он, осторожно касаясь похолодевшими руками горящего огнем живота. – Где мрачные и почтительные гробовщики? Где родня, ловящая последние слова дрожащих губ? Вокруг море и лето. Закончился длинный жаркий день. Вокруг все спят, и никакого внимания к умирающему».

Эта мысль позабавила его. В самом деле, о чем полагается думать в последнюю ночь? Раздавать указания родным и близким? Нет ни родных, ни указаний. Писать завещание? Условия не позволяют, да и завещать нечего, кроме разве что гитары, пары десятков виниловых пластинок и нескольких самиздатовских журналов. Напиться в хлам? Спирта ему совсем не хотелось. Как-то глупо пить перед смертью. Это как прийти на собственные похороны в костюме клоуна. К тому же спирт кончился.

А что потом? Потом – тело. Он живо представил себе их вокзал, подходящий поезд. Встречающую мать с черной траурной повязкой на голове, с зажатым ладонью ртом. В руке – букет цветов, – непременно бумажных: как еще встречать возвращающегося издалека покойника? Рядом – суетливый и скорбный Монгол: он приехал раньше. Мать смотрит на него с едва скрываемым осуждением: не уберег друга. Монгол чувствует это, и пытается отвлечь ее словами, рассказывая последние минуты его жизни. Они должны быть красивыми, потому что последние, и их не испортит никакой пафос, потому что он без остатка растворится в необъятной трагичности момента.

Конечно, кинематографично было бы сесть на обрыве, разжечь костер, и, укутавшись в одеяло, остывающей рукой написать несколько корявых строк, – что-то о неоцененности таланта, о бессмысленности житейской суеты, о бренности жизни. Монгол обнаружит его рядом с кучкой пепла; в оцепеневшем кулаке кусок бумажки – жалкий итог его короткого бытия. Эти слова потом будут повторять его безутешные родственники, оценивая глубину мыслей покойного и потрясенно кивая головами.

Но какой тут берег, какой костер? Том лежал на боку, и даже шевелиться не хотел. Он вдруг почувствовал, что смерть, она – свое, родное, искони его. Она будто связана с ним крепкими родственными узами, она – его часть. Смерть – это настолько личное дело, что ради нее не стоит что-то там делать вовне. Смерть – непонятная, непостижимая, близкая, далекая, и – родная. Она бывает плохая и хорошая, красивая и не очень. Ей подходят любые одежды. Она не всегда – старуха, она – просто твоя ровесница. Там, на Аюдаге, она была стремительная, поспешная, она не давала времени прислушаться к себе, сосредоточиться на том, что осталось. Здесь же она, будто расслабившись, позволяла подумать напоследок, перемолоть в ступке зерна последних мыслей. Но все-таки она – итог жизни, без жизни она – ничто. А чем была его жизнь? Что он сделал в промежутке между «еще не было» и «уже нет»? Он так привык к себе, привык жить, полюбил все это, – все, что видел вокруг со всеми его проблемами и ништяками. Ему совершенно не хотелось так рано примерять на себя ее узкое деревянное пальто. Ради чего? Впереди – неизвестность. Но ведь и позади – ничего. Что он сделал? Суетился, дергался, доказывал что-то кому-то, а в итоге – кучка пепла? Плевок, пустота. Вот камни – мудры. Они напрочь лишены суеты, и потому молчат. Чтобы услышать себя подлинного, всегда необходимо помолчать. Мудрому говорить не о чем: все вокруг так было, есть и так будет. Или, может, они молчат просто