Вакансия - Сергей Малицкий

– Латынь тоже не изучал, – вздохнул Дорожкин.

– Не жалейте негодяев, – медленно проговорил Неретин. И добавил: – Знаете, а ведь порой мне уже не помогает и опьянение. Идите, инспектор, я побуду еще здесь.

В коридоре стоял шерстистый носорог[67]. Дорожкин мгновенно облился холодным потом, но на ногах устоял. До зверя было около двух десятков шагов, до лестницы, за спиной Дорожкина, около десяти. Странно, что у него не возникло желания рвануть обратно в библиотеку. Может быть, из-за неприятного скрежета, который стал раздаваться оттуда, едва Дорожкин закрыл за собой дверь, или из-за черных пятен, которые образовались на месте зрачков Неретина, когда тот цедил сквозь стиснутые зубы: «Идите, инспектор, я еще побуду здесь»?

Дорожкин еще раз взглянул на зверя, маленькие глазки которого находились неестественно близко к огромному черному рогу, посмотрел на все так же ровно дышащих неретинских уборщиков и медленно, удерживая дрожь в коленях, повернулся к зверю спиной. Да, «не совсем то, что обычно принято представлять в виде единорогов» равнялось ростом с Дорожкиным даже в таком, четвероногом состоянии. Одно утешало: добежать до лестницы Дорожкин успевал в любом случае, а там уж такой зверь, бросься он за невольной жертвой в погоню, не совладал бы с толстыми ногами на мраморных ступенях. Хотя раздавить своей тушей Дорожкина мог.

Зверь не бросился. Дорожкин добрался до лестницы, медленно спустился до первого этажа и пошел по длинному коридору, ускоряясь с каждой секундой. На улицу он уже выбежал, жадно хватая ртом морозный воздух и обзывая себя самыми непристойными эпитетами. Остановился, только перебравшись на тропу в бурьяне. Постоял пару минут и вдруг побрел по занесенной снегом дорожке в глубь кладбища. Для порядка обозвал себя идиотом, но всю последующую дорогу бормотал одно и то же:

– Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня.

Бурьян вскоре кончился, и начались могилы. Снег припорошил их основательно, но, верно, ветер смел белую пудру, и они вспучивались из белого травяными холмиками, словно кладка огромного насекомого. И тут и там в беспорядке торчали кресты, обелиски, какие-то стелы, просто таблички на забитых в землю кольях, между ними кое-где тянулись вверх молодые и не очень молодые березки и рябины, но большая часть их оказалась вырублена. Впереди, там, где серыми коробками стояли склепы, поднимался дымок и двигались какие-то фигуры. Подобные фигуры, но неподвижные, попались Дорожкину еще раньше. Вдоль дороги, в которую обратилась заснеженная тропа, кое-где стояли скамьи, и вот на них, не сплошь, но часто сидели мертвецы. Они сидели неподвижно, кто скорчившись в комок, кто ровно, выпрямив спину, кто лежал, упав на бок. На их лицах и одежде не таял снег, но Дорожкина окатывало ужасом, потому что в глазах каждого, утопленная в смертной муке, таилась жизнь. Она продолжалась черными точками зрачков, но была столь явственной, что холод, который охватывал Дорожкина изнутри, делал дующий в лицо ветер почти теплым.

У костра стояли пятеро. Дорожкин не смог узнать, был ли среди них кто-то из тех, кому он передавал тело Колывановой, но все они были похожи на близнецов, как могли быть похожи на близнецов забытые на ветвях яблони антоновские яблоки. Мертвяки тянули к огню руки, в котором как раз и сгорал вырубленный кладбищенский подлесок. У одного из пяти на носу торчали очки Дубицкаса.

Дорожкин подошел к костру, поймал медленное, страшное движение желтых белков глаз в свою сторону и показал пальцем на мертвяка в очках. Тот продолжал тянуть руки к костру, а его сосед хрипло проскрипел:

– Слепой, тут живчик какой-то отчаянный забрел на кладбище, пальцем в тебя тычет.

– Спроси его, чего хочет, – прохрипел тот, кого назвали слепым.

– Что ты хочешь? – повернулся к Дорожкину сосед слепого, и Дорожкин с облегчением выдохнул, с ним стали говорить.

– Очки, – сказал Дорожкин, раздумывая, что будет, если ему придется пострелять по страшной пятерке. – У вашего приятеля на носу очки Дубицкаса. Они мне нужны. Могу предложить тысячу рублей.

– А? – повернулся к соседу слепой.

– Деньги предлагает, – объяснил тот, – тысячу рублей за очки. За очки Иозасовича.

– Как? – повернулся к Дорожкину тот, кто стоял к нему ближе других, и Дорожкин наконец узнал того, по кому стреляли из рогаток дети гробовщика. – Как Антонас отчалил?

– Рассыпался, – после паузы сказал Дорожкин. – В пыль. Кто-то отпустил его. Наверное.

– Узнай, – с надеждой вымолвил собеседник Дорожкина. – А мы тебе не только очки, но хоть весь его прах возвернем. Его в общую могилу сбросили. А хочешь, мы тебе склеп Дубицкаса отдадим? Он побеспокоился, заранее прикупил себе.

Дорожкин покосился на ряды склепов и тут только понял, что они ему напомнили. Вместо кладбищенских сооружений вдоль дороги стояли серые сантехнические кабинки.

– Узнаю, – пообещал Дорожкин. – Сам не зайду, так через отца Василия передам.

– Узнай, – еще раз попросил собеседник. – А очки… очки мы тебе отдадим. Слепой, отдай очки.

– Мерзну я, – пожаловался слепой. – Что мне его тысяча? Вот если бы он курточку какую дал. Или одеяло. Я бы еще отдал.

– Курточку! – вспомнил Дорожкин и заторопился, стягивая с плеч ватник. – Курточки нет, а вот ватничек – считай, что новый.

– Ватничек? – шевельнулся слепой. – Ватничек пойдет. Хороший ватничек-то?

– Хороший, – кивнул его сосед.

– Ну ладно, – качнулся слепой и медленно снял очки с заледенелых ям, которые когда-то были глазами. – Держи. Да береги их. Дубицкас хорошим мертвяком был. Интеллигентным. Чего только в своем этом институте пропадал целыми днями?

Маргарита встретила его на перекрестке Октябрьской и Мертвых. Словно из-под земли выросла. Или улицу переходила? Куда она могла идти? Покачала головой.

– Почему голый?

– Голый? – Дорожкин растерянно окинул себя взглядом. – Почему же голый? В штанах, в свитере…

– Хорошо, что не босиком, – пустила улыбку на идеально гладкую щеку – ни родинки, ни прыщика, ни морщинки, ни шрамика. – Вот такой народ эти мужики. Первым делом проверяет наличие штанов.

– Я в «Дом быта», – объяснил Дорожкин. – Куртку сдавал в починку, так уж с месяц, если не больше, совсем забыл. Зима, однако, надо забрать. Вот.

– Поняла. – Она смотрела на него не то с насмешкой, не то с надеждой, не то с сочувствием. – Если что, помни. Рытвины и ухабы ничего не говорят о направлении. Они говорят о дороге.

– Запомню, – пообещал Дорожкин и тут только разглядел, что и Маргарита была раздета, точнее, одета не по-зимнему: в коротких сапожках, в черных джинсах с широким поясом и кобурой на ремне, в блузке, едва сдерживающей высокую грудь, в вырезе над которой таял на смуглой коже снег.