Прекрасная толстушка. Книга 2 - Юрий Перов

Так вот, когда однажды утром я вошла к нему, он как-то странно спал, неловко подвернув голову, а изо рта у него стекала странно белесая слюна. Перед его кроватью на полу я заметила несколько зелененьких таблеток «элениума». Тут же около кровати валялся темный аптечный пузырек из-под витаминов. На дне пузырька я обнаружила прилипшую зеленую таблетку…

Я кинулась к нему, попыталась нащупать пульс и от волнения не нашла его. Тогда я приложила голову к его груди. Сердце билось еле слышно, с какими-то перебоями…

В центре отравлений Института имени Склифосовского мне сказали, что он принял больше сорока таблеток…

Его еле откачали. Эта попытка покончить с собой отбросила его далеко назад. Из центра отравлений его прямым ходом перевели в госпиталь ВМФ, где начали заново учить есть, говорить, ходить… Он очень медленно восстанавливался. Боже мой, что я тогда пережила…

Я обмывала и обтирала его тело, которое когда-то было предметом неизбывного желания и источником неиссякаемого наслаждения, и сердце мое сжималось словно тисками от жалости и боли, когда я видела, как становятся дряблыми его великолепные мышцы, как заплывает жиром и становится рыхлым живот. И лишь щетина и ногти на руках и ногах росли неудержимо, еще быстрее, чем прежде… А может быть, мне это казалось — ведь прежде, когда он был здоров, я ему их не стригла.

Так что когда он впервые смог самостоятельно добраться до туалета, то это было его огромной победой. Потом он приспособился даже мыться одной правой рукой. Не в ванной, конечно. Ванная комната у нас, слава Богу, была просторной, еще старинной постройки, и поэтому я там оборудовала душевую кабину и поставила биде. Его для меня наши сантехники уперли со строительства какой-то гостиницы.

А с каким упорством он учился заново разговаривать.

Иной раз я неслышно входила в комнату и видела, как он напряженно шевелит губами. Особенно трудно почему-то ему давались шипящие. Он очень долго, года два или три, выговаривал не Маша, а Маха. Причем буква «х» у него звучала не отчетливо, а как какой-то горловой клекот.

Разговаривал он короткими фразами. С трудом подбирал несколько слов из тех, что выучил заново… Это нельзя было назвать разговором.

16

Судьба отняла у него все, кроме мужества и воли.

Трудно себе представить, но он научился даже мыть посуду и подметать. И делал это с таким серьезным видом, словно от этих его действий и вправду зависела чистота в нашем доме.

Это уже было в конце семидесятых, и я сама почти не убиралась, потому что было много работы. Каждый день ровно в десять часов, пока еще не было клиенток, которые к тому времени начинали только просыпаться, ко мне приходила Евдокия Степановна, подруга Таниной мамы тети Клавы.

Она обладала удивительным свойством: после нее ничего не нужно было искать. Все вещи оставались на своих местах, только становились чистыми и аккуратно сложенными. Единственное, что она не умела делать, это управляться с «Эврикой», полуавтоматической стиральной машиной, и поэтому все время норовила устроить ручную стирку с кипячением. Я боролась с ней как могла.

С Родионом у них отношения не заладились сразу. Он мрачнел, когда появлялась она, и запирался в своей комнате. Я долго не могла понять, в чем дело.

Мы все вставали по-разному. Левушка рос очень самостоятельным мальчиком. Он просыпался без будильника ровно в семь, застилал свою кровать, умывался, сам варил себе яйцо всмятку или сосиски, делал бутерброды с сыром, собирал портфель и в десять минут девятого уходил в школу.

После той попытки отравления никаких снотворных таблеток я в доме больше не держала. Родион теперь на ночь пил успокаивающий травяной чай с настоем валерианы или специальную микстуру для сна, которую под язык не спрячешь. Но, несмотря на это, он все равно просыпался раньше всех в доме, и старался не выходить из своей комнаты до того как Левушка уйдет в школу. Не хотел путаться под ногами. И вообще не мешать нашему существованию, не быть обузой ни в чем было теперь его центральной жизненной задачей.

Я же вставала около десяти в обычный рабочий день, а в выходные и в праздники любила поваляться в постели подольше. Я понимала, что это разврат, но ничего не могла с собой поделать. Единственное, что могло меня оправдать, — это то, что я часов до двух-трех сидела над моими выкройками и над новыми моделями. Днем же этой своей основной работой я заниматься не могла, потому что принимала клиенток. Они все без исключения считали, что за такие деньги (я помнила заветы бабушки и всегда была очень дорогой портнихой) они имеют полное право всласть поморочить голову модельеру.

Однажды, проснувшись раньше обычного, часов в семь, я застала Родиона на кухне с веником в руках. Он, передвигаясь как-то боком, медленно, но очень тщательно подметал пол. От напряжения на лбу его выступил пот.

У меня перехватило дыхание и в горле взбух комок. Едва справившись с ним и усилием воли удержав слезы, я сказала дрогнувшим все-таки голосом:

— Родечка, дорогой, тебе же трудно… Не надо этого делать. Ты же знаешь, что все равно придет Евдокия Степановна и начнет заново подметать…

— А ты скажи: уже…

— Ты же ее знаешь — ее не преупрямить, она все равно будет подметать…

— Маха, — медленно сказал он, — я очень прошу, по-ха-лста, не забирай у меня эту работу…

Наверное, все эти слова он выучил специально для этого разговора — раньше я их от него не слышала, да они и не требовались. И такие глаза у него были при этом…

— По-хал-ста… — умоляюще повторил он.

Я молча кивнула и убежала к себе, чтобы отреветься…

В тот же день я серьезно поговорила с Евдокией Степановной, она в конце концов поняла, о чем идет речь, и с трудом согласилась оставить подметание полов и мытье посуды Родиону.

Мы вместе с ней торжественно ему об этом объявили. В его глазах была гордость.

Но упрямая Евдокия Степановна каждый раз, улучив минутку, когда Родя спал или смотрел телевизор и не слышал, быстро перемывала всю посуду с горчичным порошком и ставила на место.

Когда он заставал ее за этим занятием, она, не моргнув глазом, заявляла:

— Это я за собой, Родион Михалыч, за собой…

17

Но ни читать, ни писать он не мог. Единственное, что он мог и любил делать — это смотреть телевизор, хотя врачи и не разрешали смотреть подолгу… Это его однажды чуть не сгубило…

Не стоит и говорить о том, что с тех пор как он заболел, мы с ним ни разу не были на море. Может быть, я как-нибудь и умудрилась бы вывезти его на юг, но врачи не разрешили ему покидать среднюю полосу. И потом я, по известным причинам, была совершенно не уверена, что вид моря, пусть даже теплого, Черного, благотворно скажется на его психическом состоянии…

Но Родиону тем не менее был совершенно необходим свежий воздух. Может быть, я находила бы время и в Москве, чтобы вывозить его на прогулку в инвалидной коляске, но, во-первых, она не входила в лифт, а во-вторых, от входной двери к лифту вел целый лестничный пролет в одиннадцать довольно крутых ступеней, по которым спустить коляску с Родей я, естественно, не могла. Сам же он категорически не умел ни спускаться, ни подниматься по лестнице. Нанимать специально для этого сильного мужчину было как-то нелепо…