Голубиная книга анархиста - Олег Ермаков

Вася взглянул на нее.

— Заповеди, чтоб ты знала, Вальчонок, это не торная дорожка и не постелька, а горные вершины. К ним надо восходить.

Владислав Георгиевич призывно взглянул на Севу Минорова, кашлянул, снова кашлянул, но тот смотрел на Васю, задумчиво шевелил пшеничными крылами усов.

— Не будем спорить, — примирительно сказал Митрий Алексеевич. — Интересные заповеди… А дальше?

— Ну… еще… — Вася дернул себя за вихор, почесался. — Молодой Дракон и Ограждающий, а с ними и Готовящий Жертвенное Мясо и Опирающийся о Стол обращались слухом и зрением к внутреннему, а разумом и сердцем к внешнему, и к ним прибывали души предков. Так и поступай.

— Довольно оригинально, — сказал Митрий Алексеевич. — Обычно слух и зрение направлены на внешнее. Здесь же наоборот. То есть предлагается, по сути, постараться услышать и увидеть внутреннее. Услышать и увидеть слово-мысль? О чем сегодня говорил Времирь. Но… как это практически возможно?.. Наверное, лишь во сне. Там мы видим и слышим внутреннее. Раздаются голоса, хотя никто не говорит. Бегают люди, рушатся стены, хотя люди спят, стены стоят. Но — дальше.

— Дальше… Дальше: Если никто не сознает, как все началось, то кто может знать, чем все кончится?

— Это перл! — воскликнул Владислав Георгиевич.

— Да и так ясно, — промолвил Сева Миноров. — Но как заповедь, хе-хе, Шиповника, — звучит.

— Знаний хватает, чтобы понять чужие ошибки, а не свои.

— Так точно, — согласился Владислав Георгиевич.

— Видел ты, как богомол в гневе растопыривает крылья, чтобы преградить дорогу повозке? Остерегайся и не кичись! — продолжал Вася с видимым удовольствием.

— Что-то мне это напоминает, — пробормотал Сева Миноров.

— Да, Сева? — громко спросил Владислав Георгиевич, делая большие глаза и выразительно поднимая брови.

Нет, этот бизнесмен был лицедей, наверняка театрал. Сева Миноров наконец обратил на него взор. Владислав Георгиевич начал ему подмигивать, кивать. Сева Миноров глядел с удивлением. Но, когда тот сделал характерный жест, поднося руку ко рту и беззвучно шевеля губами, сообразил и оглянулся в поисках чего-то. Увидев на столе диктофон, положил на него как бы незначай руку.

— У человека, побежденного в споре, слова застревают в глотке, как если бы его тошнило. Чем сильнее страсти, тем меньше естество, — с азартом продолжал Вася.

— Вот как?.. А казалось бы, именно сильные чувства и выскакивают из нутра, — сказал дикторским голосом Владислав Георгиевич. — Что скажете, Василий?

— Настоящий человек не ведал любви к жизни и страха смерти, равнодушно приходил, равнодушно возвращался. Получал — радовался, возвращал — забывал. Не помогал разумом, не помогал природе искусственным.

— Это что-то буддийское, — предположил Митрий Алексеевич.

— Тот, в ком природное и человеческое не побеждают друг друга, и называется настоящим человеком.

— Ну, я же говорю… — снова подал голос Митрий Алексеевич.

— Познав отчужденность от жизни, стань ясным, как утро.

— Чудесно.

— Наслаждайся сердцем в бесстрастии, соединись с эфиром в равнодушии, и пусть все идет само собой.

— Нет, это мне напоминает… — бормотал Сева Миноров.

— Успехи царя распространялись на все и всех, а не были его личным достоянием, преобразования доходили до каждого, а народ не опирался на власть, и никто не знал его имени, а все радовались по-своему, сам же царь стоял в неизмеримом и странствовал в небытии. Так правят мудрые.

— И без панамских счетов? — с иронией спросил Владислав Георгиевич.

— Не поступай в услужение к славе, не становись сокровищницей замыслов, не давай делам власти над собой, не покоряйся знанию.

— Это просто золотое правило, — тут же подхватил Владислав Георгиевич. — Хотя насчет знания… не знаю, хм. А чему же тогда покоряться? Вообще ничему?.. А, таково требование анархизма. Что, эти заповеди и сочинил какой-то древний анархист?

— Незнание глубже, а знание мельче. Незнание внутреннее, а знание внешнее.

Владислав Георгиевич рассмеялся.

— Жаль, что не слышал этого в школе!

— Апология двоечника, — заметил Митрий Алексеевич.

— Как ввести обряды и музыку, не отбросив естественных чувств? — говорил Вася в каком-то трансе, даже слегка покачиваясь. — Пока кони жили на просторе, они щипали траву и пили воду. Радовались и сплетались шеями, сердясь, лягались. А как надели на них ярмо, так они и принялись брыкаться, ломать повозки и рвать поводья.

— Будем как кони, — с улыбкой сказал Владислав Георгиевич. — По-моему, в каком-то фильме примерно то же говорил Махно. Про лошадей и свободу.

— Слава в том, чтобы не различать жизни и смерти и знать, что у вещей одно хранилище.

Вася говорил с упоением, его глаза ярко синели, действительно цвели, лицо было красным, как шиповник. Валя глядела на него с восхищением.

— Пустота, покой, безмятежность, безразличие, уединение, тишина, недеяние — вот уровень неба и земли, высшее в природных свойствах.

— Буддизм, — заключил Митрий Алексеевич.

— Быть в единстве с людьми — наслаждение человеческое. Быть в единстве с природой — наслаждение естественное, — вещал Вася.

— Я уже начинаю чувствовать себя противоестественным, — со смешком заметил Владислав Георгиевич.

— Да, бизнес и Хлебников как-то уживаются в тебе, — согласился Митрий Алексеевич.

— Те, кто теряет себя в вещах, утрачивают в пошлом природный характер. Таких назову людьми, которые ставят все вверх ногами.

— Ох, грехи мои тяжкие, — произнес Владислав Георгиевич с постной миной. — Ведь люблю старые приемники, «ВЭФ», «Спидолу»… И слушаю их вверх ногами. А ведь и Хлебников предостерегал от грядущего союза трупа и вещей…

— С Лягушкой из колодца не толкуй о море, ее предел лишь скважина.

Сказав это, Вася бросил такой простирающийся бескрайний синий взгляд на окружающих, что никто почему-то не решился пошутить или возмутиться. Хотя у Владислава Георгиевича тоже в глазах сверкало море.

— Если судить исходя из пути, нет вещей благородных и презренных.

— В мире все равно, что дерево, да? Что камень там какой-нибудь, — откликался Владислав Георгиевич. — Но не среди людей. Тут уж не-е-т…

— Конь в узде, буйвол с продырявленным носом — это человеческое. Не губи природного человеческим, так вернется истинное.

— Утопия чистой воды, — проговорил Сева Миноров. — Как бы наши предки пахали?

— Нельзя повредить тому, кто очистился от себя самого и странствует по свету.