Жизнь Шарлотты Бронте - Элизабет Гаскелл

Что именно она говорила, чью сторону взяла в споре о лекции Теккерея, можно понять из следующего письма, в котором трактуется тот же вопрос.

До меня благополучно дошли «Лекции», и я прочла их уже дважды. Чтобы оценить их по достоинству, их надо внимательно изучить. Я много размышляла над содержанием уже тогда, когда слышала их вживую, но только теперь поняла их огромную силу. Лекция о Свифте была для меня новостью: она почти несравненна. Не могу сказать, что я соглашаюсь с мистером Теккереем по каждому поводу, однако его мощь, его способность проникать в человеческую душу, его лаконизм и простота, его красноречие – особенно его смелое и возвышенное красноречие – вызывают искреннее восхищение. <…> Но я не могу согласиться с его заблуждениями, даже если кто-то посчитает такое несогласие предательством. Я была на лекции о Филдинге. Час, там проведенный, был сущим мучением. Моя совесть подсказывала мне, что Теккерей совершенно не прав в трактовке характера и грехов Филдинга. Перечитав эту лекцию, я втройне ощутила его неправоту: он весьма опасно заблуждается. Если бы у Теккерея был сын – уже взрослый или подросток – и этот сын оказался бы блестящим, но безрассудным молодым человеком, неужели тогда он стал бы говорить в таком легкомысленном тоне о поступках, которые привели его сына к бесчестью и свели в могилу? Он говорил так, словно абстрактно теоретизировал. Словно никогда в жизни не становился свидетелем действительных последствий подобных проступков, никогда не наблюдал их конечных результатов. Мне кажется, что если бы он близко видел, как многообещающий талант пропадает из-за собственной невоздержанности еще в начале жизни, то просто не смог бы говорить с такой легкостью о причинах, приведших этого человека к печальному концу. Если бы мой брат был жив, я не решилась бы дать ему прочесть лекцию Теккерея о Филдинге, а спрятала бы ее от него. А если бы это сочинение, несмотря на все предосторожности, попало ему в руки, то я настоятельно просила бы его не поддаваться голосу мага и чародея, как бы искусно он ни произносил заклинания. Это не значит, что мне хочется услышать, как Теккерей поносит Филдинга или фарисейски порицает его. Я только сожалею, что он ни разу не почувствовал опасности того, что он описал. А ведь он мог бы с присущей ему силой обратиться к молодежи, предупредив ее об опасности подражания подобному поведению. По-видимому, искушения часто поджидают даже лучших из мужчин – так воробьи или осы налетают на самые сладкие и сочные плоды, избегая кислых и незрелых. Истинный человеколюбец должен посвятить свои силы помощи и защите ближних и с гневом отвергнуть вероломные соблазны. Вы скажете, что я говорю слишком серьезно, но осмелюсь заметить, что и тема эта серьезна и иначе относиться к ней нельзя.

После поездки в Манчестер мисс Бронте пришлось вспомнить о печальных обстоятельствах: приблизилось время отъезда мистера Николлса из Хауорта. Прихожане на специальном собрании выразили признательность и уважение тому, кто в течение восьми лет верно служил им и теперь оставил место младшего священника. Мисс Бронте понимала, что теперь не услышит ничего об этом человеке, разве что до нее случайно дойдет какая-нибудь весточка благодаря соседям-священникам.

Я обещала навестить ее по пути из Лондона в июле, и уже был назначен день моего приезда, как вдруг пришло письмо от мистера Бронте. Он писал, что Шарлотта слегла с тяжелой формой инфлюэнцы, осложненной мучительной головной болью, и он вынужден просить меня отложить визит до того дня, когда ей станет лучше. При всем сочувствии Шарлотте, я не сожалела о том, что мое посещение Хауорта откладывается до того времени года, когда пустоши покроются лиловыми цветочками вереска и откроется зрелище, о котором она мне так часто рассказывала. Мы договорились, что я приеду не раньше августа, а может быть, и в сентябре. Одновременно я получила письмо, отрывок из которого приведен ниже. Из него видно, какие требования Шарлотта предъявляла к вымышленным сюжетам, а также становится ясен ее доброжелательный интерес к моим произведениям.

9 июля 1853 года

Благодарю Вас за письмо: получить его так приятно, как будто негромко поговорить с Вами. Оно так же желанно, как весенние дожди, так же способствует выздоровлению, как визит подруги, – одним словом, оно обладает теми же качествами, что и страница из «Крэнфорда»375. <…> Вот какая мысль занимает меня. У Вас ведь очень много друзей, огромный круг знакомств. Как Вам удается, садясь за письменный стол, отрешиться от них, от связанных с ними милых воспоминаний, отрешиться так, чтобы стать собой, не подверженной влияниям, и не сбиваться с пути от мыслей о том, как Ваше произведение может воздействовать на чужие умы, какие хулы или какое сочувствие оно может вызвать? Признайтесь откровенно, разве никогда между Вами и суровой Истиной не появлялась световая завеса? В общем, разве Вам никогда не хотелось сделать Ваших персонажей более привлекательными, чем реальные люди, и тем самым уподобить Ваши мысли мыслям тех, кто всегда славно чувствует, но часто не способен поступать по справедливости? Не отвечайте на этот вопрос, я задаю его не затем, чтобы получить ответ. <…> Ваш рассказ о миссис Стоу был мне чрезвычайно интересен. Мне так хочется повидаться с Вами, чтобы заставить Вас снова рассказать и о ней, и о многом другом. Отец чувствует себя неплохо. Я тоже, однако сегодня опять болела голова, и поэтому я не могу писать связно. Поцелуйте от меня милых девочек – М. и М.376 Вы не сможете сейчас передать мой привет Ф. и Дж.377 Я оценила по достоинству маленький дикий цветочек. Не думаю, что пославшая его сильно меня любит: нет, она не любит и не может любить, поскольку не знает меня, но это не важно. В моих воспоминаниях она остается выдающейся маленькой личностью. У нее есть характер, она открыта, и от нее многого можно ждать в будущем. Я часто так и вижу ее: она появляется, важно идет к экипажу – это было тем вечером, когда мы ходили на «Двенадцатую ночь». Я верю, что у Дж. впереди прекрасное будущее. Мне нравятся и ее движения, и выражение ее лица.

Ближе к концу сентября я приехала в Хауорт. Рискуя повторить кое-что из того, о чем уже говорилось, приведу часть письма, написанного мною в то время.

Скучным и темным, как тушь, днем я приехала по железной дороге в Китли – растущий промышленный городок, с шерстопрядильными фабриками, лежащий в лощине между холмами. Лощина эта отнюдь не живописна, она скорее представляет собой то, что йоркширцы называют «ямой» или «дырой». Я села в экипаж и поехала в Хауорт, расположенный от города на расстоянии четырех миль – весьма трудных для езды, поскольку дорога круто забирает в гору и вьется между холмами, поднимающимися и опускающимися бесконечными волнами по обе стороны от нее до самого горизонта, словно они представляют собой спину Великой Змеи, которая, согласно древней скандинавской легенде, опоясывает весь мир. День был промозглый, вдоль дороги попадались каменные здания фабрик и серые, скучно окрашенные ряды каменных домов, принадлежащих этим фабрикам, а за ними виднелись бедные, голодные поля. Повсюду каменные ограды, и нигде ни одного деревца. Хауорт – это протяженная деревня, с беспорядочно разбросанными домами, с единственной крутой и узкой улицей – настолько крутой, что плиты, которыми она вымощена, уложены так, чтобы дать лучшую опору для лошадиных копыт; в противном случае лошади могут соскользнуть и покатиться вниз до самого Китли. Если бы у лошадей были кошачьи лапы и когти, они взбирались бы по этим камням еще лучше. Итак, мы (возница, лошадь, впряженная в повозку, и я) вскарабкались по этой улице и достигли церкви, построенной в честь святого Аутеста (кто это?)378; затем мы свернули налево, в переулок, проехали мимо жилища младшего священника и церковного сторожа, мимо школы и со двора подкатили к дверям пастората. Я обогнула дом, чтобы подойти к парадному входу, обращенному к церкви, – пустоши были видны повсюду за домом и выше его. Переполненное кладбище окружает дом, оставляя небольшую огороженную лужайку, где сушится белье.