4321 - Пол Остер

Помимо того, чтоб ты убралась из комнаты, я хочу лишь одного.

Скажи чего, и оно твое.

Бутылку скотча.

Ты это не всерьез.

Бутылку скотча, желательно – нераспечатанную, а если уже открыта, то чтоб как можно полнее.

Тебе будет плохо.

Слушай, Сидни, либо ты мне ее принесешь, либо я схожу и возьму сам. Но я бы предпочел сейчас не выходить, потому что в соседней комнате моя тетка, а я не желаю ее видеть.

Ладно, Арчи. Дай мне несколько минут.

Вот так Фергусон раздобыл себе скотч, полупустую бутылку «Джонни Вокера-красного», которую ему своими руками доставила Сидни Мильбанкс, полупустую бутылку, о которой Фергусон предпочитал думать как о наполовину полной, и как только Сидни вновь вышла из комнаты, он взялся пить скотч и продолжал его пить мелкими, медленными глоточками, пока в щели жалюзи не пролезли первые щепки зари, а бутылка не опустела, и вторично за тот год Фергусон выблевал свой запой на пол чужого дома и отключился.

В Париже было иначе. Париж весь был ощущением того, что ты в Париже, бродишь по улицам с матерью и Гилом, присутствуешь на открытии первой самостоятельной материной выставки в «Galerie Vinteuil» на рю Бонапарт, два вечера проводишь со старой подругой Гила по имени Вивиан Шрайбер, выясняешь, что, несмотря на четверки и четверки с плюсом в Риверсайдской академии, французскому выучился достаточно, чтобы не теряться в разговоре, решаешь, что Париж – тот город, где со временем захочется жить. После целого лета, когда он смотрел старые и новые французские фильмы, невозможно было ходить по улицам Монмартра и не думать о том, что вот-вот столкнешься с Антуаном Дуанелем из «400 ударов», пройти по Елисейским Полям, не надеясь миновать роскошную Джин Сиберг, пока она расхаживает взад-вперед в белой футболке, торгуя экземплярами «Геральд Трибюн» – той же газетой, в которой работал его отчим! – или скользить меж берегов Сены, поглядывать на лотки bouquinistes и не вспоминать коротышку-книготорговца, ныряющего в воду спасти бродягу Мишеля Симона в «Будю, спасенном из воды». Париж был кинофильмом о Париже, совокупностью всех парижских кинолент, какие видел Фергусон, и до чего же вдохновляло его оказаться теперь в доподлинном месте, настоящем во всей его роскошной и дразнящей настоящести, и все же ходить везде, ощущая, что место это еще и воображаемо, оно как у него в голове, так и в воздухе, окружающем его тело, одновременно тут и там, черно-белое прошлое и цветное настоящее, и Фергусону доставляло удовольствие перескакивать между тем и другим, мысли его временами скакали так быстро, что одно и другое сливались воедино.

Необычно было, что выставка открывалась в конце августа, когда половина обитателей Парижа еще не вернулась в город, но в расписании галереи то был единственный зазор – с двадцатого августа по двадцатое сентября, – и мать Фергусона с радостью согласилась, зная, что директор сделал все от него зависевшее, чтобы впихнуть ее. Всего сорок восемь изображений, где-то половина – из ранее опубликованных работ, а половина – из новой книги, которая выйдет на будущий год, «Безмолвный город». Фергусону уже сообщили, что он – герой одной фотографии, но все равно его как-то выводило из равновесия видеть себя, висящего на дальней стене, когда он входил в галерею, старую знакомую фотографию, которую его мать сделала семь лет назад, в дни еще до Гила, когда они жили вместе в квартире на Западной Центрального парка, общий план Фергусона сзади, он сидит на полу и смотрит по телевизору Лорела и Гарди, восьмилетний торс обтянут полосатой футболкой с коротким рукавом, а самое трогательное в том снимке, озаглавленном одним словом Арчи, – изгиб его тощей спины, каждый позвонок торчит под футболкой, отчего создается впечатление детской беззащитности, портрет оголенного существа, маленького мальчика, замкнутого в полной сосредоточенности перед паяцами в котелках на экране, а стало быть – не ведающему ни о чем другом вокруг себя, и как же Фергусон гордился своей матерью за то, что та сделала такой хороший снимок, который мог бы оказаться всего-навсего обычной банальной фотокарточкой, но не оказался, как сорок семь остальных работ, выставленных в тот вечер, и пока Фергусон смотрел на себя, юного и безликого, сидящего на полу в квартире, где больше они не жили, он не мог не возвратиться к месяцам занятного междуцарствия и своему бедствию в школе Гиллиард и не вспомнить, как Бога в качестве верховного существа у него в уме заменила мать, человеческое воплощение божественного духа, несовершенное и смертное божество, подверженное капризам и беспокойным смятениям, какие донимают всех людей, но поклонялся он своей матери потому, что она была единственной, кто ни в чем его не подводил, и сколько б раз ни разочаровывал ее он сам, ни оказывался не тем, каким бы ему следовало быть, она никогда не переставала его любить – и не перестанет его любить до самого конца жизни.

Хорошенькая и дерганая, сказал себе Фергусон, наблюдая за матерью: та улыбалась, кивала и здоровалась за руку с гостями, собиравшимися на vernissage, привлекший около сотни человек, несмотря на августовские отпуска, большую и шумную толпу, втиснувшуюся в маловатое выставочное пространство галереи, шумную потому, что восемь или девять десятков человек, сюда пришедших, очевидно, больше интересовало поговорить друг с дружкой, чем разглядывать картинки на стенах, но то было первое открытие чего бы то ни было, на каком присутствовал Фергусон, и он не был знаком с протоколом таких сборищ, с изощренным ханжеством предполагаемых любителей искусства, пришедших на художественную выставку для того, чтобы не обращать внимания на выставленные художественные работы, и если бы молодой бармен, подававший напитки на столе в углу зала, не был любезен настолько, что налил Фергусону бокал vin blanc, за которым через двадцать минут последовал и другой, Фергусон бы наверняка ушел оттуда в знак протеста, поскольку то было важное событие для его матери, и ему хотелось, чтобы все тут не отрывали глаз от работ Розы Адлер, чтоб те их завораживали до такой степени, что каждый был бы оглушен ими до потери дара речи, и когда такого не произошло, Фергусон встал в углу, чувствуя себя обманутым и преданным, ему слишком уж недоставало опыта, чтобы понять: маленькие красные точки, приклеенные рядом с рамами на стенах, означали, что эти работы уже проданы, а у его матери тем вечером превосходное настроение, и ее ничуть не смущает болтовня и шум этих грубых, невежественных людей.

Где-то посреди своего второго vin blanc[52] Фергусон увидел, как толпу рассекает Гил, обхватив рукой за плечо какую-то женщину. Они вдвоем направлялись к нему, медленно продвигались к столу с выпивкой, невзирая на мешавшие им тела, и когда подошли ближе и Фергусон заметил, что они улыбаются, он сообразил, что женщина, должно быть, – старая подруга Гила Вивиан Шрайбер. Гил уже рассказывал ему что-то о ней, но Фергусон не слишком внимательно слушал и почти ничего из истории не удержал в голове, а та была довольно причудлива, насколько ему помнилось, что-то про войну и старшего брата Вивиан Дугласа Ганта или Гранта, который служил в разведывательном подразделении Гила и был его ближайшим другом, и так или иначе, но Гил подергал за ниточки, что позволило Вивиан, гораздо более младшей сестре его гораздо более младшего армейского товарища, въехать во Францию в сентябре 1944 года, всего через месяц после освобождения Парижа и через три месяца после выпуска из колледжа в Соединенных Штатах. Зачем Вивиан понадобилось ехать во Францию, для Фергусона оставалось неясным, но вскоре после приезда сюда она вышла замуж за Жана-Пьера Шрайбера, французского гражданина, родившегося у немецко-еврейских родителей в 1903 году (из этого выходило, что он на двадцать лет старше Вивиан), которому удалось избежать ареста немцами и/или вишистской полицией потому, что всего за несколько дней до падения Франции он уехал в нейтральную Швейцарию, и, если верить тому, что Гил рассказал Фергусону, Шрайбер был богат, или до этого был богат, или вскоре вновь разбогател из-за возрожденного предприятия их семьи по экспорту вин, или выращивания вин, или бутилирования вин, или еще какого-то коммерческого предприятия, не имевшего никакого отношения к сбору или продаже винограда. Детей нет, говорил Гил, но успешный брак их длился до конца 1958 года, когда подтянутый и моложавый Шрайбер неожиданно рухнул замертво, пока бежал, чтобы успеть на самолет в аэропорту Орли, отчего Вивиан стала молодой вдовой, и теперь, продав долю своего мужа в деле двум его племянникам, она стала зажиточной молодой вдовой и, добавил он, самой очаровательной и образованной женщиной во всем Париже, моим замечательным другом.