Лица - Валерий Абрамович Аграновский

и отчета от нее не требовал: последующие шаги ей предстояло делать или не делать, исходя исключительно из собственного желания. Она могла, вернувшись домой, сбегать в магазин, сварить обед, накормить мужа и сына Славика, потом сделать большую или маленькую постирушку, кое-что почитать или включить телевизор, а затем отдохнуть, чтобы завтра с новыми силами явиться в класс к «розбышакам». Как правильно понимает читатель, за такой поворот событии никто бы ее не упрекнул, тем более что школа располагала учителями с несравненно большим педагогическим опытом. Но она, покончив с домашними заботами, избрала другое продолжение, позволив себе втянуться в дело, в котором пока мало что смыслила. Почему она так поступила? Могу лишь догадываться, что ее собственная болевая точка на-ложилась на болевую точку детей, породив в душе нечто вроде восклицательного знака — отнюдь не синтаксического происхождения.

Но одно мне известно доподлинно: отряд родился без всякого насилия, а так же естественно, как вдох и выдох, потому что желание педагога соответствовало потребностям учеников. Скажу даже больше: интерес ребят чуть-чуть обгонял педагогическую необходимость, — я же подозреваю, что смещение границ между «надо» и «хочу», при котором «надо» становится на миллиметр больше, грозит формализмом, в зародыше убивающим живое.

ЛИЧНОСТЬ ОРГАНИЗАТОРА. Итак, вернувшись домой, Валентина Ивановна написала письмо Юрию Забаре, с которым училась в пединституте. Знакомство их, правда, было шапочное, но Забара распределился в один из политотделов Московского военного округа, работал там «по комсомолу» и, как выразилась Валентина Ивановна, «был ближе ко всему, от чего я была далека». Далека-то далека, зато обладала, скажу попутно, редким качеством: не стеснялась задавать вопросы, для педагога в какой-то степени уничижительные. «Юрий, — примерно так написала она, — что мне делать, если дети без царя в голове?»

Забара, представьте, ответил, причем немедленно, — ей в этом смысле здорово повезло: «Валентина, сходи с ними в поход». Я покривил бы душой, если бы сказал, что он открыл ей Америку. Но, кроме элементарного совета, Забара не поленился вложить в конверт листовку с обращением И. Н. Кожедуба к школьникам страны (движение следопытов в ту пору только разворачивалось) и сделал приписку такого содержания: «Займись гвардейским авиаполком, которым командовал Герой Советского Союза Л. Л. Шестаков, он родом из Авдеевки, а Авдеевка, ты же знаешь, в ста километрах от Красного Луча». Зацепка, прямо скажем, искусственная, ею бы логичнее воспользоваться школьникам из Авдеевки, имей они собственную Валентину Ивановну, но точный адрес стимулировал к действию.

В поход? Хорошо, в поход. Толковыми советами она пользовалась, как под наркозом, безропотно. Уговорила родителей, поставила в известность директора школы, который не забыл предупредить ее об ответственности, а потом избрала нетрудный маршрут — в район города Антрацит, двенадцать километров в одну сторону. И пошла. Без особых приключений они добрались до места, обнаружили там высотку, на высотке — шпиль, и цель родилась сама собой: класс, разбитый на группы, прямой атакой «взял» высоту, а достигшие ее первыми унесли с собой «приз Кожедуба». Получилась обыкновенная игра, не будем преувеличивать. Тем более что бедную высоту, как выяснилось, регулярно «брали» окружающие школы и даже взрослое население, оставляя вещественные следы непременных «побед»: обрывки бумаги, консервные банки и пустые пачки от папирос. Впрочем, «розбышаки» Валентины Ивановны все же ухитрились найти в старых окопах, исхоженных вдоль и поперек, патроны и пробитую немецкую каску. Они вернулись домой с «трофеями», не потеряв ни одной пуговицы и не разбив ни одного носа, чему несказанно обрадовались родители.

А Валентина Ивановна? Во-первых, она ощутила в себе «педагогическое зерно», так как ей удалось превратить листовку, присланную Забарой и отпечатанную, вероятно, многотысячным тиражом, в вожделенный ребятами «приз Кожедуба». Во-вторых, чтобы быть судьей в соревновании, она, дав команду «Вперед!», забралась на высоту первой и убедилась, что может быть не сзади ребят и даже не рядом с ними, а чуть-чуть впереди. Наконец, в-третьих, разглядывая патроны и пробитую каску, она вдруг поняла, что «войны хватит на всех и на долгие годы», — стало быть, у отряда есть перспектива, ему жить не день и не месяц, и можно не торопясь заняться авиаполком. Не торопясь! — в первом же «пристрелочном» походе она, таким образом, наметила для себя тактику дальнейших действий.

Перед нами явственно вырисовывается фигура организатора.

Валентина Ивановна Ващенко — во всяком случае такая, какой ее знают сегодня в Красном Луче, — человек действия, подвижный и решительный. Подобной ее делает не физическая сила, а сила духа, я бы даже сказал, возвышенность души, потому что понятие «сила» в сочетании с Валентиной Ивановной звучит примерно так же, как если бы сказать «сила слабости». Мало того, что у нее «давление», и «сердце», и еще астма, и еще ноги, которые, распухнув, не лезут в сапоги, — она совершенно бесхитростна, во всех своих проявлениях натуральна, легко ранима и совершенно не защищена: обидеть ее ничего не стоит случайно оброненным словом, что, кажется, я сейчас и сделаю, сказав, что Валентина Ивановна — большой ребенок. Она может, взяв в руки толстый портфель, надев отрядную форму с погонами «РВС» и зеленый берет с кокардой, шагать впереди своего отряда по центральной улице города, не обращая внимания на иронические взгляды прохожих.

Разумеется, она чудачка, — проще простого сказать так, сделав ненужными все прочие объяснения возвышенности ее души, взмахом пера зачеркнув жизнь, которая вылепила из нее педагога. Между тем судьба Валентины Ивановны интересна и сама по себе.

У нее очень острая память: горящий советский танк; трупы девушек в матросской форме, лежащие в луже посередине села; моряки Черноморского флота, перевязанные грязными бинтами, босиком идущие по сельской улице; старик сосед, бросающий в них камнями (ухо́дите?! а кто защитит?!); мотор душегубки на ночных улицах родного села… — последнее время ей все чаще видятся во сне картины далекого, но, увы, до сих пор страшного детства. По этой, быть может, причине память о войне составила главный смысл ее нынешней жизни. Она верна прожитому и пережитому. Эта память о прошлом стала святой, причем до такой степени, что вызывает у нее желание говорить и думать «высоким стилем»: не погиб солдат, а пал смертью храбрых; не просто могилы, напоминающие о потерях, а «могилы — свидетели и судьбы, они не молчат, они обрывают сердца», как записала она в дневнике, побывав с отрядом в Хатыни. И еще одна запись в дневнике, относящаяся к 1974 году, совершенно элементарная, бытовая: «Сегодня мне исполнилось 39 лет, а Славику девятнадцать, над ним мирное небо…» Славик — сын. Он знает все ее недостатки и слабости, но зовет Валентину Ивановну на «вы»: уважение к матери превыше всего.

Она