Россия в Первой мировой войне - Николай Головин

В заседании 30 июля (12 августа) генерал Поливанов рисует столь же мрачную картину.

«На театре войны беспросветно. Отступление не прекращается. А.А. Поливанов говорит, что он не в состоянии дать сколько-нибудь отражающей действительность картины фронта. Вся армия постоянно передвигается внутрь страны, и линия меняется чуть ли не каждый час. Деморализация, сдача в плен, дезертирство принимают грандиозные размеры. Ставка, по-видимому, окончательно растерялась, и ее распоряжения принимают какой-то истерический характер. Вопли оттуда о виновности тыла не прекращаются, а, напротив, усиливаются и являются водою на мельницу противоправительственной агитации».

Пессимизм генерала Поливанова отвечает общему настроению Совета министров, и мы считаем, что А.Н. Яхонтов правильнее озаглавил бы свою запись не словами «Тяжелые дни», а словами «Дни паники». Эта паника вызвана была стратегически правильным решением Верховного главнокомандующего об отводе армии в глубь страны. Это был, как мы уже говорили, единственный способ спасти армию и сохранить дальнейшую возможность продолжать борьбу, и единственно, в чем можно упрекнуть Ставку, — это то, что она приняла это героическое решение слишком поздно, пролив много лишней крови.

Но Совет министров не в состоянии это понять. Он весь под впечатлением тех ближайших тяжелых последствий, которые вызываются нашим отступлением. Одним из этих тяжелых последствий явилось беженство. И вот министры под непосредственным впечатлением масс беженцев, уходящих вместе с нашими войсками в глубь страны, обрушиваются на Ставку.

Для примера приведем резюме обмена мнений министров в секретном заседании 30 июля (12 августа), записанного А.Н. Яхонтовым.

«В моих записях набросано лишь общее содержание этой беседы, без отметок, кто и что говорил. Ставка окончательно потеряла голову. Она не отдает себе отчета в том, что она делает, в какую пропасть затягивается Россия. Нельзя ссылаться на пример 1812 года и превращать в пустыню оставляемые неприятелю земли. Сейчас условия, обстановка, самый размах событий не имеют ничего общего с тогдашним. В 12-м году маневрировали отдельные армии, причем район их действий ограничивался сравнительно небольшими площадями. Теперь же существует сплошной фронт от Балтийского чуть ли не до Черного моря, захватывающий огромные пространства, на сотни верст. Опустошать десятки губерний и выгонять их население в глубь страны — равносильно осуждению всей России на страшные бедствия. Но логика и веления государственных интересов не в фаворе у Ставки. Штатские рассуждения должны умолкать перед “военной необходимостью”, какие бы ужасы под нею ни скрывались. В конце концов, внешний разгром России дополняется внутренним…»

А вот текстуальное заявление, сделанное на этих же заседаниях одним из наиболее влиятельных министров, А.В. Кривошейным.

«Из всех тяжких последствий войны — это явление[130] самое неожиданное, самое грозное и самое непоправимое. И что ужаснее всего — оно не вызвано действительною необходимостью или народным порывом, а придумано мудрыми стратегами для устрашения неприятеля. Хороший способ борьбы! По всей России расходятся проклятия, болезни, горе и бедность. Голодные и оборванные повсюду вселяют панику, угашаются последние остатки подъема первых месяцев войны, Идут они сплошной стеной, топчут хлеб, портят луга, леса. За ними остается чуть ли не пустыня, будто саранча прошла либо Тамерлановы полчища. Железные дороги забиты, передвижение даже воинских грузов, подвоз продовольствия скоро станут невозможными, не знаю, что творится в оставляемых неприятелю местностях, но знаю, что не только ближний, но и глубокий тыл нашей армии опустошен, разорен, лишен последних запасов. Я думаю, что немцы не без удовольствия наблюдают повторение 1812 года. Если даже они лишаются некоторых местных запасов, то вместе с тем они освобождаются от заботы о населении и получают полную свободу действий в безлюдных районах. Впрочем, эти подробности не в моей компетенции. Очевидно, они были своевременно взвешены Ставкою и были тогда признаны несущественными. Но в моей компетенции, как члена Совета министров, заявить, что устраиваемое Ставкой великое переселение народов влечет Россию в бездну, к революции и к гибели».

Изучение протоколов секретных заседаний Совета министров крайне интересно не только в отношении того падения духа и растерянности, которые были вызваны в тылу отступлением наших армий. Это изучение вскрывает также и то недовольство Ставкою, которое все растет. Несомненно, что Ставкой было сделано раньше много ошибок. Делалось также много ошибок и в период отступления 1915 г. Мы согласны даже с мыслью, что наша Ставка как высший орган Генерального штаба была по сравнению с такими же органами французской, британской, германской и австро-венгерской армий хуже подготовлена. Но размах самих событий был столь велик, что ошибки были вполне естественны, и не в пылу самого исполнения труднейшей стратегической операции допустима была такая беспощадная критика в центральном органе правительства. Странно видеть то, что члены правительства говорят о «размахе событий» и не хотят видеть, что ведение войны в таких условиях требует и «размаха жертв».

Собеседования министров чрезвычайно показательны в социально-психологическом отношении.

Члены Совета министров, нападая на Ставку, не отдавали себе отчета, как мы увидим далее, что они собственными руками подготовляют смену Верховного главнокомандующего. Председатель Совета министров это чувствует и предупреждает своих коллег по Совету.

«Я не возражаю против такой постановки, — говорит И.Л. Горемыкин по поводу решения Совета министров просить Государя о созыве заседания под Высочайшим председательством для того, чтобы «открыть Царю правду», — но считаю долгом еще раз повторить перед Советом министров мой настойчивый совет с чрезвычайной осторожностью говорить перед Государем о делах и вопросах, касающихся Ставки и Великого князя. Раздражение против него принимает в Царском Селе характер, грозный последствиями. Боюсь, как бы наши выступления не явились поводом к тяжелым осложнениям».

Изучаемые нами протоколы вскрывают, что сами министры, несомненно, подготовляли кризис Верховного главнокомандования. Но делали это они бессознательно, ибо они так же, как и вся Россия, глубоко почитали самого Верховного главнокомандующего, Великого князя Николая Николаевича.

В заседании 6(19) августа генерал Поливанов, обрисовав самыми сгущенными красками тяжелое положение армии, заявил:

«Как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть еще одно, гораздо более страшное событие, которое угрожает России. Я сознательно нарушу служебную тайну и данное мною слово до времени молчать. Я обязан предупредить правительство, что сегодня утром на докладе Его Величество объявил мне о принятом им решении устранить Великого князя и лично вступить в командование армией».

«Это сообщение военного министра, — записывает дальше А.Н. Яхонтов, — вызвало в Совете сильнейшее волнение. Все заговорили сразу, и поднялся такой перекрестный разговор, что невозможно было уловить отдельных выступлений. Видно было, до какой степени большинство потрясено услышанной новостью, которая явилась последним оглушительным ударом среди переживаемых военных несчастий и внутренних осложнений».