Царь муравьев - Андрей Плеханов

Я покинул лестницу и побежал по коридору. По пути попадалось ужасно много народа, я бежал и расталкивал людей руками, и ручаюсь, что большая часть из них не удержалась на ногах и отбила себе мягкие места. Прошу прощения, я не со зла, просто спешил…

И вдруг я увидел Сазонова.

В его кабинет я не попал бы никогда. Не думаю, что бодигардия состояла там всего лишь из двух растяп, подобных обиженных мною на входе – по части личной охраны Ганс всегда был на высоте. Случилось так, что мэр выходил из кабинета, разговаривая сразу с несколькими людьми – судя по хорошим костюмам, с высокопоставленными чиновниками. Ганс задержался в коридоре, стоял ко мне спиной, но я узнал его по спортивной фигуре и лысому, блестящему в свете ламп затылку. Через несколько секунд я уронил вокруг себя всех оставшихся посетителей мэрии, сделал последний прыжок к Сазонову, обхватил его спереди рукою, вцепившись в лацканы пиджака, а угол кейса воткнул между лопаток, имитируя некое оружие – то ли пистолет, то ли гранотомет, то ли еще что помощнее, вроде атомной бомбы.

– Иван Алексеич, – просипел я с большим трудом, поскольку в горле совершенно пересохло от бега, – поговорить нужно! Пройдемте в кабинет! И прошу вас, не делайте резких движений, могу выстрелить…

Наступила всеобщая тишина – все в коридоре замерли, а чиновники в костюмах дружно побледнели. Тишину прервал Ганс – громко втянул воздух ноздрями и чихнул.

Думаю, он понял про меня все. То, что я напился, и что именно пил, и даже какая энциклопедия лежит в моем кейсе. Он не был суперменом, вовсе нет. Просто натренированные фрагранты настолько превосходят в обонянии обычных людей, насколько обычные люди превосходят кротов в зрении.

При этом к кротам – никаких претензий, они по-своему замечательны.

– Дима, Дима… – произнес мэр ласково, почти нежно. – Тебя же простили не приходить сюда! Родион и Женя умоляли тебя! А ты что делаешь? Напился с утра, как свинья… Ты же знаешь, что тебе нельзя пить! Зачем ты гробишь себя, зачем? Уберите его, у него нет оружия…

Последние слова были обращены уже не ко мне, а к охранникам. Выглядывая из-за плеча Ганса, я увидел движения двоих из «пиджачных», стоявших в коридоре. Оказывается, они вовсе не были чиновниками. Один из них быстро шагнул вперед и разогнул мою руку, обхватившую Ганса. Разогнул легко, словно пластилиновую, выдернул Ганса из моих объятий и задвинул за свою широченную спину. Второй, небольшого роста, ниже меня почти на голову, кулаком вышиб из рук моих кейс – удар был настолько силен, что пальцы разом потеряли чувствительность. Следующий удар угодил в скулу – я пытался увернуться, но не успел, потерял сознание сразу же.

Меня убрали.

Дальше – хуже.

Очухался я на кушетке, в месте, которое показалось мне больничной палатой. Показалось ненадолго. Я обвел помещение расплывающимся взглядом, и обнаружил, что кроме самой кушетки и капельницы, воткнутой в мою вену, все остальное никак не соответствует госпитальной обстановке. Я лежал в «обезьяннике», в камере предварительного заключения. Других заключенных не было, но рядом сидел на стуле квадратный дяденька, мирно отвалившись на спинку – тот, что закрыл собой Ганса при нападении. Смотрел он на меня без всякого, прямо скажем, удовольствия. Не как на преступника, скорее как на кучу навоза.

– Очухался? – осведомился он.

Я не ответил.

Во время моего недавнего прошлого воскрешения точно так же рядом на стульчике сидела Женечка – милый мой ангел-хранитель, несущий добрые вести… Сей крепкозадый муж нисколько не был мне приятен, скорее противен. Я закрыл глаза, чтобы его не видеть.

– Зовут меня Вадим, – пробасил парень. – Я фрагрант, чтобы не было вопросов, понятно? У тебя, доктор, большие проблемы: ты напал на Ганса во второй раз. Сам представляешь, что это значит?

Еще бы не представлять… Первый закон империи подлиз: «Его Высочество Ганс неприкосновенен». Закон второй: «Ганс великодушен, и может простить первую обиду, особенно если ты несешь в жилах своих царскую кровь и являешься ценным донором». Но похоже, мне крышка: доноров можно наделать сколько хочешь, и время становится все более терпимым к мелким обстоятельствам. Мелким, вроде меня.

Я продолжал молчать. Если этому шкафу со встроенным интеллектом есть что сказать – пусть говорит.

– Знаешь, был такой китайский мудрец – Чжуанцзы, – произнес говорящий шкаф Вадим. – И знаешь, что он сказал? «Вся тьма вещей выходит из мельчайших семян и в них же возвращается». Я долго думал над этим. Смысл обдумывал, понимаешь? – он щелкнул пальцами. – Смысл должен быть! И я все понял! Мы делаем детей, они появляются из мельчайших сперматозоидов, кстати. И всякие другие вещи делаем – ну, из дерева, из железа, или так далее. И все равно ничто не живет вечно – проживает свой срок и обращается в прах, рассыпается пылью, понятно? Поэтому не имеет смысла дергаться впустую, воображать из себя что-то великое, типа круче всех. Все мы родились из пыли, и обратимся обратно в пыль. Нам дан небольшой срок, чтобы стать человеком, чтобы показать, что мы действительно чего-то можем, представляем из себя что-то стоящее. И если в это короткое время мы не обожаем себя до смерти и не гадим при этом на бошки всем другим, а реально ищем тех, кто нас понимает, и находим, то становимся сильнее, усек? Мы должны становиться сильнее, такова наша судьба. У «обычных» все вразнобой, так у них принято. А мы, подлизы, цепляемся лапками друг за друга, как рой пчел, въехал? Тогда все идет по-другому. Ганс, ведь он же кто, он гений! А ты, доктор, думаешь, что гений – ты? Ты?! Да вот хрен тебе! Дурак ты, вот ты кто! Чем ты доказал свое совершенство? Хоть на полпальца изобразил, что ты выше пыли? Ничем не изобразил! Мне жалко тебя, доктор. Ты будешь строить иллюзии в свои больных мозгах, всегда будешь строить, и будешь говорить себе, что ты больше, чем есть…

Меня дернуло меня при слове «Чжуанцзы», я судорожно сжался всем телом, словно двести двадцать вольт сквозь меня пропустили. А Вадик продолжал нести свой бред, содержащий, как ни странно, некоторую долю смысла.

Чжуанцзы, любимый китайский философ Женьки. Она дала мне маленькую книжку в черном дерматине, и я выучил ее едва не наизусть.

Причиной всего был Ганс. Он любил старых китайских философов, переведенных еще в советские и досоветские времена. Он раздавал книжки любимым своим ученикам, чтобы они могли усвоить мудрость древних. Вот почему Женька цитировала давно умерших китайских умников. И я мог сделать нечто подобное, но не цитировал, потому что безнадежно опоздал. Не успел дозреть до полноценного фрагранта, слишком быстро вышел из-под контроля.

– Слушай, Вадим, – спросил я, открыв наконец-то глаза. – Может быть ты знаешь, где Женя?

– Какая Женя? Нештакова?

– Ага. Женя.

– Не знаю. А если и бы знал, то не сказал бы. У тебя крыша поехала, дружок. Тебе нельзя говорить лишнего.

– И куда меня теперь, в расход? Как Мухина, Трупака?